— Нет.
— Врет она все! — не унимался щеголеватый парень, поигрывая плеткой. Казалось, его руки просто чесались от желания приложить свою «игрушку» к делу. В конце концов он не выдержал: неожиданно взмахнул плеткой и со всего плеча ударил ею маму по спине. Спина жалко, по-старчески, сгорбилась, поникла вниз, и тут же над ней поднялся и заиграл на весеннем солнышке столб пыли, выбитый из зимней непроветренной одежды. Полицейские засмеялись. Мама выпрямилась, подняла голову и спокойно обвела их глазами. Взгляд ее выражал не физическую, а душевную боль, и в нем было столько живого материнского укора, что смех тут же оборвался, точно от угрызения совести.
— Как вам не стыдно, пановья? — тихим голосом проговорила она.
Полицейские сконфуженно молчали и искали повод, как вызвать у себя жестокость, чтобы заглушить пробудившуюся совесть. И этот повод нашелся.
— Ах, ты еще стыдить нас вздумала! — закричал старший из них. — А ну, Юозас, врежь ей еще разок!..
Молодой полицай, казалось, только и ждал этой команды. Глаза его свирепо блеснули. Правая рука взметнула плетку. Но опуститься на спину мамы на этот раз ей так и не удалось. Не помня себя, я крикнул:
— Не смей бить мою маму!..
И не успел никто опомниться, как я сорвался с лавки и повис на поднятой руке полицейского, вцепившись в нее зубами. Полицейский взвыл благим матом и выронил плетку. Потом все смешалось. Поднялась суматоха, заголосили женщины. С улицы прибежал старший вахмистр Пятрас Расткаускас и еще какие-то люди. Меня, оглушенного, еле оторвали от руки палача. Придя в себя, молодой полицай выхватил пистолет, но его остановил старший вахмистр:
— В гестапо в Шяуляе нужны не мертвые свидетели, а живые, — сказал он. — Убить этих русских всегда успеем… Да, пацан, наверное, и так уже концы отдал: видишь, валяется без сознания. Лучше сбегай за фельдшером, пусть осмотрит мальчишку, чтобы не отвечать за него, и твою рану перевяжет, а то как бы заражения не было.
— Действительно, Юозас, дуй к врачу, пока не поздно: похоже, что у мальчишки — бешенство, — поддержал второй полицейский.
Эти доводы не только убедили, но и напугали ретивого «молодца». Он сразу притих и, зажав ладонью левой руки правую, прокушенную чуть выше локтевого сустава, отправился к Гирдвайнисам, жившим метрах в ста от полицейского пункта.
А нас с мамой тут же бросили в каталажку, находившуюся в другой половине дома, — так называлась арестантская камера предварительного заключения. Это была совершенно пустая грязная комната с единственным решетчатым окном. В одном из углов стоял низенький топчан, который служил здесь и кроватью, и стулом, и столом. Мама осторожно опустила на топчан мое бесчувственное тело и сама стала передо мной на колени. Горячие слезы капали с ее лица на мое. Но едва только закрылась за нами дверь каталажки, как я тут же открыл глаза.
— Не плачь, мама! — бодрым голосом произнес я, проворно поднялся и сел, спустив с топчана ноги. — Мне нисколечко не больно, я нарочно притворился мертвым.
— Как нарочно? — ни своим глазам, ни своим ушам не поверила мама.
— Очень просто. Притворился и все.
— Вот так номер! Зачем?
— Ну, какая же ты непонятливая! Еще спрашиваешь, зачем. Затем, чтобы полицаи подумали, что я мертвый и больше не били — вот зачем!
Тревожное удивление на лице мамы сменилось радостью.
— Дуралей ты мой милый, — сказала она грустно. — Вечно с тобой какие-то истории приключаются. Кто тебя научил притворяться?
Я сделал таинственную мину:
— Сказать кто?
— Скажи.
— Разные букашки, жучки и таракашки: они ведь тоже, как только к ним прикоснешься, притворяются мертвыми: ни усиками, ни ножками не шевельнут. Перевернешь их на спину, на брюхо, подуешь на них — ничего не помогает. Лежат себе неподвижно, как дохлые. К ним сразу весь интерес пропадает. А им того и нужно. Стоит отойти от них, они фить! — и улетают…
Мама опять улыбнулась, нежно и печально пожурила меня, потом вздохнула:
— Они, букашки и таракашки, улетели, а мы с тобой попались, сынуля, и уже никуда не улетим.
— Но зато я спас тебя от полицая.
— Это еще неизвестно: может, спас, а может, погубил и себя, и меня, но сейчас уже поздно об этом говорить. Слушай меня внимательно, сын, голос ее снизился до шепота. — Нас арестовали, очевидно, по подозрению учительницы. Но даже в случае предательства мы должны держать язык за зубами: никого не знаем, ничего не видели. У нас с тобой почти нет шансов на спасение, а если и есть хоть один, то он в твоих руках, сынок. Выдержишь и не признаешься ни в чем, — может быть, останемся в живых. А не выдержишь — расстреляют. Смотри сам, как хочешь… Мне все равно, я устала от такой жизни, а ты выбирай: сразу умрем или будем бороться за свою жизнь до конца…