Я вынужден был подчиниться. А в мою спину, словно каленая стрела, вонзился крик матери. Из решетчатых окон тюрьмы выглядывали бледные лица арестантов. Конвоиры пустили в ход отборный мат и кулаки. Не прошло и минуты, как двор опустел. Меня увели в мужское отделение тюрьмы, маму — в женское. Оба здания стояли перпендикулярно друг к другу в виде буквы «Г». Оба кирпичные, трехэтажные. Снаружи и внутри окованы железом.
Узкая каменная лестница привела нас на третий этаж. Здесь конвоир передал меня дежурному надзирателю со связкой ключей на поясе. Тот повел по длинному темному коридору, по обе стороны которого следовали, одна за другой железные двери камер, с отверстиями размером в человеческий глаз.
У самой дальней камеры надзиратель остановился, посмотрел в круглое отверстие, потом прикрыл его щитком, выбрал из связки нужный ключ, открыл камеру и впустил туда меня. Дверь за мной захлопнулась.
Мне стало жутко. Я оказался среди заключенных, которые похожи были на призраков. Невероятно худые, истощенные: кожа да кости. Они смотрели на меня не зрачками человеческих глаз, а большими черными впадинами, как сама смерть. Уставились острыми скулами. Угрюмые.
Призраков здесь было очень много: они сидели и лежали на нарах, вплотную придвинутых друг к другу, выглядывали из-под нар, висели на высоких подоконниках, как обезьяны, уцепившись за железные решетки. Особенно меня поразил один старик, Дошедший до крайнего истощения и настолько иссохший, что производил впечатление живого скелета. Черные губы втянуты в беззубый рот. Длинный крючковатый нос загнулся чуть ли не к самому подбородку. На лысой голове пробивалась какая-то зеленая растительность с землистым оттенком, очевидно, плесень. Все лицо в рыжей щетине и было сморщено и сплюснуто с боков, как картонка. На нем живыми были только глаза, пронзительно острые и блестящие. Они по-дикому уставились на меня и горели зловещими огоньками. Старик стоял всего в нескольких шагах от меня и производил какие-то манипуляции: заискивающе кивал мне головой, что-то беззвучно шамкал, идиотски подмигивал и показывал неразгибающимися крючками пальцев то на меня, то на свой рот, в котором я разглядел два желтых зуба, торчащих в разные стороны, как клинья. Я никак не мог понять, что хочет от меня этот старик, о чем просит. Старался не смотреть на него, так как его пантомима производила более страшное впечатление, чем вид живого скелета.
Ко мне подошел высокий заключенный с широкими угловатыми плечами и сказал на чистом русском языке:
— Не бойся нас, мальчик… А этот старый доходяга, — кивнул он на старика, — выманивает у тебя сало, что ты принес с собой… Смотри у меня! — погрозил ему пальцем, после чего старик жалко съежился и полез под нары, как побитый пес, на которого прикрикнул хозяин.
Теперь я только заметил, что держу в руках кусок сала. Оно виднелось из прорванной бумаги, в которую было завернуто.
Широкоплечий арестант, между тем, присел передо мной на корточки и окончательно успокоил меня:
— Мы в окно видели, сынок, как тебя разлучали с мамой. Ничего, переживем. Я тоже русский и в обиду тебя здесь не дам. Не горюй! Ты ведь самый маленький у нас, да и во всей тюрьме, наверное. А маленьких разве обижают? Никто пальцем не тронет. Будь спокоен! Ну, а сальцо твое давай-ка сюда: мы его припрячем… на самом видном месте.
С этими словами он взял у меня сверток, в котором лежало сало, поднялся и шагнул к двери, налево от которой стояла вонючая параша, а направо — вешалка для одежды. Над вешалкой — деревянные полки в несколько рядов, разделенные перегородками на отдельные ячейки, наподобие ниш. В одну из ниш высокий арестант, назвавшийся дядей Мишей, и положил мое сало, после чего, насупив брови, громко сказал:
— Все видели?.. Это сало мальчика. Если кто посмеет позариться на него — голову откручу. К вешалке ночью не подходить. Поняли?
И он снова приблизился ко мне, весело улыбнулся. Снова присел передо мной на корточки, потом поднял меня на вытянутых руках и посадил на свое плечо, как это делал мой папа. Повернув ко мне заросшее лицо, он вдруг спросил:
— За что же вас с мамой заключили в тюрьму? Бандиты вы, что ли?
Я отрицательно мотнул головой.
— Может быть, украли что-нибудь?
Я опять мотнул:
— Нет.
— Ну, а тогда за что?
— За партизан.
Дядя Миша быстро снял меня с плеча и повернул к себе лицом.
— За партизан? — переспросил он, вскинув удивленно брови, посмотрел на меня.
— Да, дяденька.
— Вот как! Значит, ты не уголовный, а политический заключенный? Мда… Таких маленьких политзаключенных, наверное, никогда не видела эта тюрьма. Только вот тебе мой совет: никогда не называй партизан партизанами. Не положено у нас. Зови их паразитами. Поэтому, если кто спросит тебя, за что ты сидишь, отвечай: «За паразитов!» Так их все тюремное начальство величает. Иначе можешь неприятности нажить. Понял?