После обеда я более внимательно присмотрелся к молчаливому Борису и убедился, что он как раз и есть самый лучший специалист по производству домашних тапочек. Руки его постоянно находились в движении: что-то кроили, резали, зашивали, колупали. Надо видеть, с какой проворной легкостью они выкраивали заготовки, разрисовывали их замысловатыми узорами, сшивали, прикладывали подошву из старой обуви, а то и просто из бумаги, обернутой тряпкой! Картошкой приклеивались белые стельки и… тапочки готовы! Чудеса — и только! Настоящий чудодей-фокусник этот Борис! Моя мама могла бы позавидовать его портняжному искусству.
Весь остаток дня я любовался Борисом и почти ничего не узнал о нем. Он настолько замкнулся в свою работу, что, казалось, не замечал меня и не слышал моих вопросов. И у кого бы я ни спросил, никто не знал, за что он сидит. Сказал только, что его часто вызывают на допрос, оттуда приводят избитым, измученным, с синяками. После этого Борис несколько дней отлеживается, тапочки не делает, не выходит на прогулки, не свистит и ни с кем не разговаривает. Потом оживает, принимается за дело и опять начинает насвистывать русские мелодии. Кажется, что и свист его и увлеченная работа нужны ему для того, чтобы легче было думать о чем-то большом и для него очень важном. О чем же? И откуда он такой взялся? Как бы хотелось знать! Но Борис молчал и не отвечал ни на какие вопросы.
Под вечер нас вывели на прогулку во двор. Под наблюдением надзирателя мы шагали друг за другом по замкнутому кругу, как в камере. Выходить из круга не разрешалось. Рядом высокая крепостная стена. Возле нее канализационный колодец, закрытый толстой железной решеткой. «Если бы не эта решетка, — думал я, — прыгнул бы в этот колодец и вылез бы где-нибудь в городе на волю. Вот здорово было бы!»
Но — увы! Через стену тоже не перелезть. Она высокая. На ней сторожевые вышки. На вышках маячат охранники в железных касках. Они зорко наблюдают за прогулками заключенных. Чуть что — могут выстрелить. «Ну и пусть стреляют! А мне надоело ходить…» — какой-то винтик вдруг соскочил с шарниров в моей легкомысленной голове. Я вышел из круга и, не дав никому опомниться, взметнул вверх руки, чуть изогнулся назад и… гоп! Встал на руки. Постоял немного и пошел на руках рядом с движущейся цепочкой заключенных. Никто не выстрелил в меня, никто не остановил. Так я сделал целый круг и, когда снова встал на ноги, то увидел, что взоры всех заключенных, гулявших во дворе, устремлены на меня. Услышал восторженные возгласы в свой адрес. Наблюдавший за нами надзиратель ухмылялся. На крепостной стене неподвижно застыл охранник, не спуская глаз с нашего пятачка.
Шагах в пятидесяти от нас прогуливалась еще одна партия заключенных, раза в два побольше нашей.
— Привет, малыш! Ты — русский? — донесся оттуда чей-то голос. Я взглянул: ряд лиц белой шпалерой повернулись в мою сторону. Добрые улыбки. Щетинистые подбородки. Глаза блестят. Я догадался, что это и есть те самые русские политзаключенные, которых боялся Навицкас, но они были не из той камеры, где я провел первую ночь, да и дяди Миши среди них не было. Значит, в тюрьме не одна камера русских. Словно родным ветерком повеяло на меня, и я радостно отозвался им:
— Из Брянских лесов я, дяденьки!
В ответ прошелестел смех:
— А мы и так догадались. По походочке видно, что из наших лесов, — выкрикнул бородатый политзаключенный. — Мы тоже тут все лесные. А как живешь, сынок? Не обижают уголовники?
— Не… Не обижают, — ответил я, вспомнив наказ Навицкаса. — Хорошо живу.
— Молодец! Не падай духом!.. А если что…
Бородатый не договорил фразу: его ударил надзиратель, после чего там произошла потасовка, и политзаключенных увели. Кто-то из них еще помахал мне рукой и исчез под тюремными сводами.
После этого случая мой авторитет в камере еще больше возрос.
После, прогулки — скудный ужин, затем — вечерняя поверка и спать. Я, как и все, сбросил на пол свои нары, залез на них и укрылся коротким одеяльцем, поджав к подбородку колени, но уснуть не мог. Сон бежал от меня. В голове роем кружились десятки вопросов, на которые я не мог найти ответов. Не выдержав, вытянул шею к своему соседу по нарам, черному украинцу. Убедившись, что тот тоже не спит, шепотом спросил его: