— А почему наш староста боится политзаключенных, не знаешь?
Из-под одеяла усмешливо заискрились цыганские глаза:
— А ты спроси у него самого об этом.
— Боязно.
— Вот и мне боязно… И всем боязно.
— Значит, никто не знает?
— Догадываются.
— О чем?
— Да говорят, что у него брат в партизанском отряде.
— Неужели? Брат в партизанском отряде, а он — уголовник?!
— Да, хлопчик, бывает и так. Но только он не уголовник, а обыкновенный дезертир.
— А я слышал, что он с Вилисом совершил преступление.
— Правильно, за это они и сидят. Но они это сделали нарочно.
— Да ты что, смеешься? Какой дурак захочет нарочно садиться в тюрьму?
— Нет, не смеюсь, хлопчик. В наше время дурак, действительно, не захочет сам себя посадить в тюрьму, он просто не додумается до этого, а умники — догадались, что сейчас лучше отсидеться в тюрьме, чем быть мобилизованными немцами на Восточный фронт, откуда те драпают. Думаешь, в нашей камере сидят настоящие уголовники? Ошибаешься, хлопчик, здесь сидят почти одни дезертиры. Они боятся как немцев, так и партизан. Особенно партизан, которые умеют постоять за себя и своих товарищей даже здесь, в тюрьме. Соображаешь?
Я кивнул, осененный необычным открытием.
— Ну, раз соображаешь, то давай теперь спать, а то староста услышит, что мы здесь шепчемся, и вставит нам с тобой фитиль за такие разговорчики…
Я хотел что-то еще спросить, но не стал: на сегодня достаточно и этого. Заснуть все-таки долго не мог. Это была моя вторая ночь, проведенная в Шяуляйской каторжной тюрьме.
Меня считали самым маленьким узником гестапо в Шяуляйской каторжной тюрьме. Но это было не совсем так. После меня в камеру посадили еще одного мальчика — еврея, который был если не меньше меня, то, по крайней мере, моим ровесником. Звали его Мотя. Всех евреев города Шяуляя гитлеровские оккупанты согнали в гетто и постепенно уничтожали. Мотиных отца, мать и близких родственников уже умертвили, а ему каким-то чудом удалось спастись, но не на радость себе: так жить — лучше умереть. Над ним все издевались, даже уголовники относились к нему совершенно иначе, чем к обыкновенным детям: пинали его по всякому поводу, заставляли вне очереди дежурить по камере, отбирали у него пайки хлеба и «пипки» сахара. Жаловаться он не смел, да и некому — все к нему относились враждебно, как к какому-то гадкому существу. Не признавали его за человека. Жил и питался Мотя хуже некуда, спал под нарами сумасшедшего, возле параши: постель ему не разрешалось осквернять. Никто не хотел жалеть это маленькое существо, и ни у кого оно не вызывало жалости, а многие просто старались не замечать его.
Мотя же, в свою очередь, обладал удивительной способность — никому не попадаться на глаза. Это был очень худенький, почти прозрачный мальчуган с копной черных, курчавых волос и с жаркими, дикими, как у зверька, глазами. Он несколько дней внимательно следил за мной, а потом, улучив момент, завел меня в свой угол возле параши и сказал, что хочет научить меня мудрой мудрости.
— Чему, чему? — переспросил я, готовый прыснуть от смеха.
— Тсс-с! — предостерегающе зашипел Мотя, приложив грязный замусоленный палец к своим губам. — Не надо так громко. Нас могут услышать…
Голос его упал до таинственного шепота, словно и на самом деле мне доверялся величайший секрет. В выражении лица — само откровение. А глаза большие-большие, как у дикобраза. Они смотрели прямо на меня с такой доверчивой честностью, что я просто не мог не проникнуться вниманием к этому несчастному мальчику и не заинтересоваться его «мудрой мудростью».
— Ну, что за мудрость такая? Выкладывай! — перешел я тоже на шепот. Мотя робко посмотрел на меня и, оглянувшись по сторонам, сказал:
— Моя мудрость в том, как можно спастись от немецких газокамер, пыток и смерти…
— Это ты брось, — не поверил я. — Такой мудрости не существует.
— А вот существует. Сам испытал… Тебя еще не вызывали на допрос?
— Нет.
— Значит, скоро вызовут. А там обязательно какую-нибудь пытку устроят. Думаешь, вынесешь? Ни за что не вынесешь, если не будешь знать этой мудрости.
— Да иди ты… — хотел было отмахнуться от него. Но Мотя, удержав меня за рукав, укоризненно покачал головой: