— Взрослые не могут вынести. А ты?
— А я постараюсь.
— Молчать будешь?
— Да.
— Немцы не любят молчаливых. Все равно заставят заговорить. Поднесут горящую спичку к твоему подбородку — сразу откроешь рот.
— А тебе подносили?
— Конечно!
— И что же ты делал?
— Визжал, как поросенок.
— Ну и я буду визжать.
— Тоже неправильно, — мотнул головой Мотя. — Поросячий визг и крик только раздражает немцев. Они звереют и еще больше начинают издеваться. А если увидят у тебя кровь, то и совсем ярятся.
— Так что же я должен делать, по-твоему? Может быть, притвориться мертвым?
— Нет, и это не поможет. Немцев не проведешь. Попробовал я однажды притвориться; они надавили пальцами на мои зрачки, и я чуть без глаз не остался. Несколько дней свету белого не видел.
— Вот гады! Никак не спасешься?
— Нет, можно спастись. Я тебе все, все расскажу, но только ты, пожалуйста, никому не говори о том, что я сейчас попрошу у тебя. Ладно?
— Ладно, — пообещал я, все больше удивляясь.
Пугливо озираясь, Мотя заговорил еще тише:
— Ты видел, как у меня слюньки потекли, когда мы заговорили о поросеночке? Мне так сильно захотелось попробовать поросячьего сальца-мальца, что даже голова закружилась. Я не помню, какое оно на вкус. Но знаю, что очень-очень вкусное. Пожалуйста, дай мне хоть малюсенький кусочек сальца, чтобы только на языке подержать. А за это бери мои пипки сахара, когда захочешь. А?..
Мне стало жаль Мотю.
— Зачем мне твои пипки сахара? — сказал я с показной грубоватостью. — Я и так дам. Правда, у меня его уже немного осталось, но забирай все…
Я полез в подкладку пальто, где были спрятаны остатки сала, но Мотя быстро остановил меня.
— Ой, ой! — испуганно пискнул он. — Только не сейчас, не на виду у всех. Могут заметить. Подумают, что я цыганю, и поколотят. Ты как-нибудь незаметно передай.
Я передал незаметно. Мотя быстро схватил сверточек с салом и сунул его за пазуху. Когда убедился, что никто не увидел, вишневые глаза у него засияли радостью:
— Ночью поем, когда все спать будут… И тебе оставлю. А теперь слушай.
Он еще раз оглянулся по сторонам и в порыве откровенной благодарности горячо зашептал:
— Знаешь, меня специально посадили в эту камеру, чтобы я вас предавал. Но я не предатель, не предатель. Я ничего не скажу о тебе, пусть хоть убивают.
Я насторожился, но, сделав безразличный вид, пожал плечами:
— А что обо мне говорить? Я ничего плохого не сделал…
— Тише! — прошептал Мотя. — Может, и не сделал. Но меня заставляют подружиться с тобой и выведать все. А я не предатель.
— Да кто же тебя заставляет?
— Немцы. Кто же еще?.. Ну, те, которые допрашивают и пытают. Палачи в общем.
— А-а-а!.. Так это они тебе посоветовали научить меня мудрой мудрости?
— Нет, нет! Я сам.
— Ну так валяй — говори.
Наконец, шмыгая носом, Мотя начал.
— Запомни, — сказал он, — немцы считают всех людей других национальностей своими рабами. Поэтому, когда они тебя допрашивают, смотри им прямо в глаза не мигая, как это делают собаки, и показывай, что дрожишь от страха, что ты их раб. Понял?
— Не совсем. А если они бьют тебя рукояткой нагана по голове или, как ты говоришь, подносят горящие спички к твоему подбородку — что тогда?
— Тогда тоже не следует ставить из себя героя: это оскорбляет их. По их понятиям, героями могут быть только немцы. А ты и я всего-навсего рабы, мы должны падать перед своими хозяевами на колени, целовать сапоги, которыми нас бьют, и просить: «Пан, пан, родненький, прости меня, если я в чем виноват, пожалей меня бедного, а я все сделаю, что ты прикажешь, всю жизнь буду служить тебе верой и правдой и целовать твои сапоги…»
Мотя настолько искусно изобразил холуенка, что я покраснел от стыда за него. Мне было неудобно смотреть, как он в порыве откровенности обнажал передо мной свою больную душу, выворачивая ее наизнанку. Каким же надо быть ничтожеством, чтобы вот так пресмыкаться перед немцами! Признаться, в этот момент Мотя стал гадок и мне.
— Ладно, хватит! — остановил я его, скрывая брезгливое смущение. — Твоя мудрая мудрость не подходит мне.
Я отошел от него.
А уже на следующий день во время утренней поверки сменный надзиратель назвал мою фамилию:
— Кто здесь Котиков?
— Я!
— Собирайся, пойдешь со мной.
Этого вызова я уже ждал, готовился к нему, поэтому не удивился. Молча надел пальто и попрощался с камерой, как это делали другие.
— На допрос вызывают… Держись! И помни, что я тебе говорил, — тихо напутствовал меня Мотя, незаметно подвернувшись мне под руку.