Теперь, когда мои мысли вышли из ловушки, у меня на глазах появились натуральные слезы, которые горячими ручейками потекли по щекам. Мне предстояло самое тяжелое испытание в моей коротенькой жизни. Оттого, как я сейчас поведу себя, будет зависеть не только наша с мамой жизнь, но и жизнь Кужелисов, Волковасов и других литовских антифашистов, которые протянули нам руку помощи после побега из концлагеря. Я понял также, что играть в молчанку с гестаповцами дальше нельзя. Надо что-то говорить, в чем-то убеждать их. Только не молчать. И я залепетал, уливаясь слезами:
— Пан, дяденька… Зачем же вы на меня напраслину возводите? Я никаких паразитов не знаю, сроду их не видел и не слышал. И, боже меня упаси, чтобы я когда-нибудь таскал продукты у своего хозяина. Вот те крест!.. — Я взмахнул перед собой тонкой, как ивовая плеть, рукой и тремя пальцами, сложенными щепотью, ударил себя в лоб, живот и плечи: перекрестился.
Тот, у кого прическа «под Гитлера», недоверчиво покосился на меня и пробормотал:
— А мама твоя сказала, что ты таскал для паразитов продукты…
— Как же она могла так говорить, если это неправда? — пуще прежнего захныкал я.
— Ну, ладно, успокойся, мальчик. Ты просто забыл. Это со многими случается. Но у нас есть чудесное лекарство, которое восстанавливает память. Сию минутку.
С этими словами гестаповец взял из-под стола табуретку и поставил ее посредине комнаты. Потом в левом переднем углу, где стоял автомат, взял какой-то предмет со свинцовым шариком на конце и подошел ко мне. Я с ужасом взглянул на это орудие пытки, действие которого должен буду сейчас испытывать на себе, и затрясся от страха, овладевшего мною.
— Нет, нет, не надо, дяденька… Я боюсь! — закричал я и попятился назад, пока не уперся в стенку.
В руках у палача была обыкновенная резиновая дубинка толщиною примерно с ножку стула и такой же длины. Начиненная свинцом, она почти не сгибалась. Ею вполне можно перешибить лошадиный хребет, а человека — убить с одного удара.
Мой палач спокойно рассуждал, надвигаясь на меня:
— Ничего, ничего, проглотишь несколько пилюль в честь своего дня рождения и вспомнишь даже то, как мать тебя рожала. Язык, как видно, у тебя уже развязался. Теперь надо прояснить память. Ну, поднимай-ка на голову пальтишко и ложись голым животиком вот сюда, на этот табурет… Не понял? Сейчас покажу…
Он, словно клещами, ухватил меня сзади за шею, подвел таким образом к табуретке, наклонил, и через несколько секунд я уже лежал на ней животом, как пришпиленная букашка в гербарии: голова, руки и ноги свисали вниз, и на голову закинуто пальто, собранное гармошкой.
— Вот так! — удовлетворенно сказал мой мучитель. — Положение отличное! Теперь будем вводить пилюли. Лежи и не двигайся, а как только вспомнишь своих паразитов — говори скорее, чтобы я лишнего не переборщил. Ну, начали!..
Первый же удар резиновой дубинки был настолько ощутительным, что мне показалось — он разрубил мое тело вдоль на две половинки, которые начали вдруг расползаться в разные стороны. Неподвижными оставались только мозги, которые, действительно, прояснились. Перед моим внутренним взором, как в калейдоскопе, промелькнули лица партизан и остановился четкий кадр с раненым дядей Колей, когда он лежал в пустой школе и тихонько напевал «Священную войну». Я даже отчетливо вспомнил слова этой песни.
Фашисты, представленные лежащими в крепко сколоченных гробах, казалось, принесли облегчение моему страданию. Мозги острым гвоздем уколола мысль: «Выдержать!.. Во что бы то ни стало выдержать!»
Второй удар резиновой дубинки оказался еще более мучительным. Он вначале соединил две половинки моего разрубленного тела, передернул их конвульсиями, потом снова отбросил в разные стороны. Все равно выдержу! «За свет и мир боремся, они — за царство тьмы…» — мысленно повторял я «Священную войну» речитативом.
А третий удар произвел чудо: обе половинки моего тела снова соединились, и на них появились глаза. Да, да, глаза. Никто сейчас, конечно, не поверит мне, что сзади, чуть ниже поясницы от сильной боли у меня появились глаза, которыми я прекрасно видел все, что творится позади. Не верите, конечно, но я точно знаю, что они у меня, появились. Ведь говорят же, что от страха человеческое сердце может уйти в пятки. Так почему же от того же страха и боли у человека не могут переместиться глаза на заднее место, где они нужнее, чем спереди? Я совершенно четко увидел возбужденную физиономию палача с косым пробором на голове и куцую резиновую дубинку в его руке, которая с размеренной на секунды методичностью то поднималась, то опускалась. Вот она снова взлетела вверх, немного задержалась там и уже падает вниз. Падает стремительно, как меч, рассекая воздух, но для меня каждая доля секунды ее движения растягивается в томительные минуты, приближавшие невыносимую боль. Я сжимаюсь в комочек, перестаю дышать и… жду. Ах, как невыносимо это ожидание! Как страшно! Не сам удар, а именно это зримое ожидание его, когда «задние глаза» видят каждый миллиметр приближения к моему телу орудия пытки. Кажется, больше уже невозможно выдержать, я готов закричать, но только раскрываю рот — мощный удар рубит мой крик, убивая его наповал. Голова бьется о ножку табуретки: «Выдержать!» И тут же из каких-то глубин детской души снова поднимается и тоненьким голоском звучит волшебная песня о священной войне. Она как бы противоядие против «пилюль» палача.