Удар следовал за ударом. Прозревшее детское тело накалялось, горело, напрягалось, обмякало, дергалось, корчилось, сжималось и вытягивалось. И вот снова я жду очередного удара. До миллиметра определяю высоту, на которой зависает ужасная дубинка. До миллиметра рассчитываю ее движение вниз. Наконец, не выдерживаю томительного ожидания очередного удара: когда дубинка не долетела до меня каких-нибудь несколько сантиметров, я скатился на пол и в яростном отчаянии пнул табуретку ногами так, что она кубарем отлетела к стене. Дубинка рассекла пустой воздух. И в тот же миг у меня внутри что-то надломилось — я закричал:
— Мамочка, спаси-и-и!..
Раздирающий детский крик заполнил комнату пыток и вырвался через коридор на улицу.
— Мамочка, спаси! — кричал я, захлебываясь слезами. — Милая, дорогая мамочка, возьми меня отсюда!.. Мне больно, мне очень больно… Мамочка!..
Это был крик ребенка, который еще верил во всемогущество своей мамы и звал ее на помощь. Звал защитить себя от взрослых двуногих зверей: «Пожалуйста, заступись за меня, возьми к себе. Я хочу быть всегда с тобой».
Так кричала моя детская беспомощная, беззащитная душа, не вынесшая издевательства.
Мотя оказался прав: мой крик еще больше разъярил палачей. Распахнулись двери, и в пыточную ворвался немец в черной униформе. Это был эсэсовец. Не сказав ни слова, он быстрыми шагами подошел ко мне, схватил рукой за ворот, приподнял, а другой рукой стукнул кулаком в глаз. Я брякнулся на больную спину, перевернулся на живот и в это время ощутил еще один удар, нанесенный кованым каблуком сапога в левый бок. У меня перехватило дыхание, и мой крик захлебнулся. Я корчился на полу в мучительных судорогах. Не давая мне очухаться, эсэсовец снова схватил меня за шиворот, приподнял, но бить больше не стал — бросил на пол. Но когда я пришел в себя и сам кое-как приподнялся с пола, он размахнулся и наотмашь ударил меня кулаком по носу. О, это был спасительный удар! Ведь мой нос чуть заденешь — течет кровь. А тут такой мощный ударище! Кровь хлынула из моего носам фонтаном, заливая всю одежду и пол. Просто лилась, как из водопровода. Мотя говорил, что гитлеровцы пьянеют, когда увидят человеческую кровь, и становятся еще более свирепыми, но оказалось наоборот: моя кровь подействовала на палачей отрезвляюще. Они с раздраженным смущением смотрели, как она льется, и не могли понять, откуда у такого маленького существа столько крови. Пытались остановить ее, заставляли меня запрокидывать голову. Но кровь и в таком положении лилась. Подавали мне листы белой бумаги, что лежали на столе возле пишущей машинки, чтобы я вытер ими нос. Однако все было напрасно. Окровавленные листы один за другим наполняли мусорницу, стоявшую под столом, а кровь продолжала хлестать из моего носа.
Эсэсовец ушел, так и не дождавшись, когда прекратится кровотечение. А я чувствовал, как вместе с кровью убывают мои силы, и радовался этому: пусть убывают, лишь бы не били больше. А когда течет кровь из носа, вовсе не больно. Только слегка кружится голова и нападает какая-то сонливость. Страшно, когда пытают.
Наконец кровотечение прекратилось. Я еще стоял на ногах. Изо рта у меня не исходило ни единого звука. Казалось, в моем организме не осталось больше ни капли крови и силы, чтобы кричать и плакать.
Палач с гитлеровской прической спросил у меня:
— Ну, как ты себя чувствуешь, мальчик?
Со страху я хотел сказать, что чувствую себя хорошо, спасибо, пан, но не мог выдавить из себя ни единого звука, как будто из моего горла вырвали голосовые связки.
«Неужели стал немым?» — испугался я.
— Ты опять замолчал, скверный мальчишка! — закричал на меня гестаповец. — Ну, скажи хотя бы, как тебя зовут?