— Господин начальник, этот мальчик обвиняется в самом тяжелом преступлении против Германии и фюрера. Он был связан с партизанами…
Толстый инспектор чуть не задохнулся от бешенства:
— Вы что? Тоже идиот? — громовым голосом закричал он, подпрыгивая и вертясь волчком. — По-вашему, солдаты фюрера воюют с детьми?.. Безобразие!.. Форменное безобразие!..
И обратился ко мне:
— За что сидишь?
— За паразитов, — пугливо пропищал я.
Несколько секунд толстяк молча вращал большими зрачками, словно шарами, осматривая меня с ног до головы. Тяжело пыхтел, дергая плечами. Потом круто повернулся и, как колобок, покатился к выходу, и уже из коридора доносились его громогласные выкрики и брань:
— Черт знает, что такое!.. Идиоты!.. Тюрьму превратили в сумасшедший дом и детский сад… Форменное безобразие!..
Казалось, что по каменному коридору катится пустая параша — гремит, дребезжит, подпрыгивает, оглушая гулкие тюремные своды.
Когда дверь закрылась за областным комиссаром, в нашей камере еще некоторое время стояла гробовая тишина, строй не шевельнулся, потом вдруг все разом взорвались от смеха.
А на следующий день, 1 июня 1944 года, когда до освобождения Шяуляя Советской Армией оставалось меньше двух месяцев, произошло событие, которое по тем временам считалось чудом: многим заключенным Шяуляйской каторжной тюрьмы, в том числе и нам с мамой, была объявлена «амнистия». По личному распоряжению областного фашистского комиссара Ганса Гевеке нас выпускали «на свободу». Но это была горькая свобода. По существу, мы оставались заключенными, но теперь уже не тюремного, а лагерного режима. Нас переводили из тюрьмы в трудовой концентрационный лагерь, расположенный в пригороде Рекива среди непроходимых болот. Это была знаменитая Рекивская торфяная каторга — «гиблое место», как ее называли. Оно находилось примерно километрах в десяти от Шяуляя.
Мы попали на Бачунайский участок торфяника, где управляющим был Сирутавичус, высокий здоровенный литовец, тот самый, который в ответ на расстрелы в его болотах мрачно пошутил, что ему нужны сейчас не мертвые, а живые заключенные. Он жил возле лагеря в большом доме, выкрашенном в синюю краску. Лагерь, в который мы попали, с двух сторон огибала узкоколейная железная дорога, а с третьей — озеро, на берегу которого торцом к воде стояли шесть бараков. Нас с мамой поселили в барак № 5, где к нашей великой радости мы встретились со многими дятьковцами, в том числе с Таракановыми и Слесаревыми, которых по состоянию здоровья не угнали в Германию, а оставили в Литве, на тяжелых каторжных работах Бачунайского торфяного завода.
6 июня 1944 года мне и маме выдали справки за №№ 832 и 833 — эти номера мы должны были нашить на свою одежду. В справках говорится, что нам официально гарантируется жизнь только до 31 июля — почти на два месяца. На них стоит штамп, на котором по-немецки написано: «Общество по обеспечению энергией Восточного края. Рекивские предприятия».
Начальником-комиссаром Восточного края, или иначе Остланда, был известный ставленник Гитлера — Лозе. Он жил в Риге.
Эти документы у меня сохранились до сих пор. Они свидетельствуют о том, что на рекивских каторжных работах по приказанию комиссара Остланда Лозе, наряду со взрослыми, трудились не разгибая спины и такие малолетние подростки, как я. Трудились за одну гарантию «свободной» жизни до 31 июля. А что с нами произошло в этот «гарантийный срок» — это уже другая история, о которой расскажу в следующей главе.
Глава шестая
Торфяная каторга
Как уже упоминалось, Бачунайский концлагерь, куда нас с мамой заключили после «освобождения» из каторжной тюрьмы, находился среди болот, на берегу большущего озера. Только в ясные дни была видна дымчатая кромка зубчатого леса на противоположном берегу. Говорили, что площадь этого озера более тысячи гектаров, а наибольшая глубина — около пяти метров. Но концлагерные мальчишки почему-то считали его мелким. На том участке, где нам дозволялось купаться в жаркие дни, вода была по колено и дно твердое и гладкое, как отполированный камень.
Как и все немецкие концентрационные лагеря, наш тоже был обнесен колючей проволокой, и над ним в четырех местах возвышались сторожевые будки, но в них уже никого не было. Летом 1944 года гитлеровцы сняли внешнюю охрану с этого концлагеря, вероятно, потому, что отсюда все равно невозможно бежать. Кругом болота. На дорогах немецкие части и патрули. От них нигде не укроешься, не спасешься, тем более в чужой стороне. Поэтому из Бачунайского концлагеря никто не бежал, хотя жизнь здесь была невыносимой — настоящая торфяная каторга.