С раннего утра до позднего вечера заключенные, в основном женщины и дети, из Брянской, Орловский и Смоленской областей трудились до изнеможения на торфяных полях. Стоя в карьерах по колено в воде, мы специальными лопатками с загнутыми углами резали черную липкую массу, формовали из нее кирпичи, ставили на сушку, а когда торф высыхал, складывали его штабелями, потом грузили в маленькие вагончики и по узкоколейной железной дороге отправляли на большие станции для вывоза в Германию.
Кормили рабочих плохо: в день на одного человека выдавали полфунта черного, как торф, хлеба, смешанного с картофелем и опилками; утром поили цикорием, заваренным без молока и сахара, или суррогатом какао, на воде с сахарином; в полдень — похлебка из вонючей рыбы, но чаще пустоварка со свекольными или капустными листьями и нечищеным картофелем; в шесть вечера давался ужин — горькая маисовая каша. Почти все продукты питания доставлялись из подсобного хозяйства торфяника, которое находилось через дорогу от концлагеря.
Опять у меня появилась заветная мечта — наесться досыта настоящего ржаного хлеба. Утром я не мог дождаться своего жалкого хлебного пайка, а вечером раньше ложился спать, чтобы не думать о еде. Однако заснуть в Бачунайском концлагере было не так-то просто. Сон здесь был тоже мучением. Деревянные двухэтажные нары, сколоченные из неструганных, рассохшихся досок, чуть ли не вплотную стояли друг к другу и кишели клопами. На них спали одиночки и семейные. Чтобы спастись от клопов, мы на ночь залезали в плотные мешки, но клопы проникали и туда. Охваченные отчаянием, некоторые женщины среди ночи выбегали на улицу и пытались заснуть на свежем воздухе. Но не тут-то было: полчища комаров жалили тело, как осы.
Мы, мальчишки, от комаров и клопов спасались на чердаке барака, закутываясь в тряпье.
Несмотря на тяжелые условия, жизнь в лагере, однако, протекала весело. Каждый знал, что приближается фронт, и ждал освобождения. Это поднимало настроение. По вечерам после тяжелой работы молодежь устраивала даже танцы на территории лагеря. Играли на гребенках и пели сатирические частушки о немцах, о своей горемычной судьбе. Иногда на мотив старых песен сочиняли новые. Так появились куплеты «Заботы Гитлера»:
Много было остроумных фольклорных куплетов на этот мотив — всего, конечно, не вспомнишь, но некоторые из них еще придется привести по ходу рассказа.
Над Бачунайскими торфяниками все чаще стали появляться советские самолеты, но ни одна бомба не упала на нас. Очевидно, наши летчики знали, что здесь живут и работают заключенные концлагерей. Бомбардировкам подвергался в основном город Шяуляй. Концлагерные ребятишки любили наблюдать эти налеты, которые часто совершались среди бела дня. Они залезали на крышу какого-нибудь барака, рассаживались там цепочкой, словно воробьи на заборе, и радостно кричали:
— Ура!.. Наши бомбят!..
Раньше бы их скосила оттуда автоматная очередь, но теперь полицейские делали вид, что не слышат этих криков: они тоже понимали, что дни немецкой оккупации сочтены, поэтому не зверствовали, как раньше, старались войти в доверие к заключенным, перекраситься.
Шяуляй находился километрах в десяти от лагеря, и краснозвездные самолеты, летающие над ним, хорошо были видны с крыши пятого барака, в котором жили мы с мамой. Образуя в небе гигантский круг, накрененный к земле, они поочередно пикировали с высоты вниз, поливая город пулеметным огнем и бомбами. После нескольких таких заходов самолеты исчезали, оставив внизу море бушующего огня и черного дыма. Кто-то очень точно и верно подсказывал им цель. «Неужели Кужелисы? — думал я. — Да живы ли они? Не попали ли они, как и мы с мамой, в руки гестаповцев?.. Или под бомбежку?..»
Эти вопросы неотступно мучили меня, когда я сидел на крыше пятого барака и наблюдал, как наши самолеты бомбят Шяуляй. Мне страстно хотелось побывать там, узнать о судьбе советских партизан и о том, скоро ли придут красные и освободят нас.
Оказывается, мама тоже хотела в Шяуляй. Но как туда пройти? На каждой дороге стоят патрули и проверяют документы.