Меня осенила идея:
— А что если пойти в нашу лечебницу и сказать, что у меня заболели глаза от сахарина. У многих пацанов от него глаза болят. Может быть, мне дадут направление в шяуляйскую больницу? — предложил я.
— Может быть, — согласилась мама, — там сейчас русские врачи…
И мы решили попробовать.
Лагерный медицинский пункт находился в том же здании, где жил начальник Бачунайского участка торфяника. Его обслуживал некий фельдшер Рябов. Мы пришли к нему вместе с мамой. Я пожаловался на глаза, что у меня за последнее время сильно ухудшилось зрение. Фельдшер поверил. Но как ни высоко ценил свои врачебные способности, он не решился от плохого зрения выписать мне капли, которыми лечил лошадей, и, после долгих наших просьб, наконец согласился направить меня в поликлинику по глазным болезням в город Шяуляй. На клочке тетрадочного листа написал справку, на которой не было ни штампа, ни печати, стояла только его подпись и дата: 4 июля 1944 года. Тем не менее это был важный документ, позволявший мне отлучиться из Бачунайского концлагеря в Шяуляй для лечения глаз, и я вскоре отправился туда после долгих маминых напутствий.
Навстречу мне, в сторону Радвилишкис, двигались немецкие войска, проезжали широкобокие грузовики, наполненные фрицами, но я старался не обращать на них внимания, смело шагал вперед, делал вид, что я местный житель и мне нечего бояться. Несколько раз меня останавливал военный патруль, но, бессмысленно повертев в руках мою справку, пропускал. Таким образом до Шяуляя я добрался благополучно. Город встретил меня необычной тишиной, пустынными улицами с разрушенными от бомбежек домами, свежими воронками и дымящимися руинами. Кое-где мелькали тревожные лица погорельцев-литовцев.
Подходя к центру города, я неожиданно увидел большую толпу народа. Она медленно двигалась по направлению к высокому красному костелу с разрушенным куполом, в который, очевидно, попала бомба. Я пошел за этой толпой.
— Что здесь происходит? — спросил я у белобрысого пацана примерно моего возраста, оказавшегося чуть впереди меня.
— Попа хоронят, — ответил он и обернулся. Наши взгляды встретились, и я, к великому своему изумлению, в стриженой белокурой головке узнал дятьковскую девочку Тасю Серебренникову, с которой до войны учился в одной школе, в одном классе и даже сидел с ней за одной партой. Меня вместе с ней принимали в пионеры. Во время оккупации я избегал встреч с Тасей. Ходили слухи, что ее отец, известный в Дятькове фотограф, стал предателем. Будто бы он со старых пленок отпечатал для немцев фотографии дятьковских коммунистов и партизан, семьи которых потом арестовывали и расстреливали. Но, когда я увидел ее в похоронной процессии, вдалеке от родины, меня охватило волнение:
— Таська! — воскликнул я. — Привет!
— Вова?! — удивленно отозвалась она. — Ты живой?
— Как видишь!
— А говорили, что тебя с мамой расстреляли за побег из концлагеря.
— Тише ты… Давай отойдем в сторонку.
Тася понимающе кивнула. Мы вышли из толпы и направились в маленький сквер, находившийся рядом с костелом.
— А может, пойдем к нам, — предложила Тася. — Мы тут недалеко живем, в отдельной комнате. С мамой.
— А папа где твой?
— Папа умер, — вздохнула она. — От тифа. Я тоже переболела им, видишь, нет волос.
Я уставился на ее голову: когда-то на ней вились кольцами золотистые кудри, а сейчас торчал смешной рыжеватый ежик.
— Из-за этого вас, наверное, и в Германию не угнали?
— Да, из-за этого, — просто ответила Тася, но, увидев, с каким сожалением я рассматриваю ее подстриженные волосы, смущенно добавила, покраснев: — Они же ведь вырастут…
— Ну, да, вырастут, — подтвердил я и тоже смутился, потом сказал: — Нет, сегодня я к вам не пойду. Как-нибудь в другой раз… Погуляем здесь, если ты не против.
Тася согласилась.
Нам почему-то не хотелось расспрашивать друг друга о наших мытарствах и вообще говорить о войне. Держась на дистанции, мы шли медленным шагом и вспоминали третий класс, учительницу Пелагею Никитичну.
Жестокая война прервала наше детство, но память нетленным сохранила тот маленький его кусочек, который достался нам.
— Тася, а ты дружишь с какими-нибудь мальчиком? — неожиданно спросил я.
— Нет, — ответила она. — А ты дружишь с девочкой?
— Тоже нет.
Так незаметно мы пришли в сквер. Остановились у фонтана, облицованного черным гранитом. Где-то далеко грохотала канонада, напоминая о войне.
— Давай посидим!
— Давай.
— А кто тебе сказал, что меня с мамой расстреляли? — спросил я, усаживаясь на широкую скамейку с выгнутой фигурной спинкой.