– Глупость какая-то, – заявил Адаль, когда они проезжали мимо сгоревшего ржаного поля. – Любую армию надо кормить.
– Не думаю, что это дело рук воларцев, – ответил Ваэлин. – Видимо, владыка Кумбраэля решил не дать захватчикам извлечь ни зёрнышка из его земли. И это, кстати, объясняет злобу воларцев по отношению к кумбраэльцам.
Вечером на глаза им попалось ужасающее зрелище. С высокого тиса свисали тела десяти повешенных с выколотыми глазами и вырезанными языками. Большой и указательный пальцы на их руках были отрублены и засунуты в рот. Ваэлин заметил, как Алорнис побледнела и покачнулась в седле.
– Мы о них позаботимся, – сказал он, погладив её по руке. – А ты давай, поезжай дальше.
– Хорошо, – ответила Алорнис, спешиваясь и доставая из седельной сумки пергамент и уголёк. – Сейчас уеду, только погодите немного, не трогайте тут ничего. – На негнущихся ногах она подошла к ближайшему пню, присела и принялась рисовать, внимательно поглядывая на повешенных.
– Наверняка лучники, – заметил Норта. – Ежели судить по отрезанным пальцам. Помнится, наши в Мартише тоже делали нечто подобное.
Алорнис то и дело смахивала слёзы, набегавшие на глаза всякий раз, когда она переводила взгляд с повешенных на пергамент, где уже обозначился рисунок. Закончив, она вся сжалась, тихо всхлипывая. Дарена подошла к ней. Ваэлин услышал, как Алорнис прошептала:
– Люди должны об этом узнать, они должны запомнить…
Городок носил название Две Протоки, в честь двух рукавов реки, огибавших его с двух сторон. Как-то раз, ещё до альпиранской войны, Ваэлин проходил здесь с Бегущими Волками во время экспедиции по уничтожению религиозных фанатиков. Тогда это было шумное место, виноделы и купцы до хрипоты спорили о цене на молодое вино, а горожане если и посматривали на пришельцев, то куда менее враждебно, чем большинство кумбраэльцев. Их священник оказался добродушным румяным пузаном, он тут же предложил Ваэлину помолиться за Отца, а при чтении из девятой книги не выпускал из рук чаши с вином.
Теперь от его церкви остались одни руины, а от священника – если, конечно, это был он – обгорелые кости, видневшиеся из-под обломков. Сеорда при виде окружающего ужаса застыли посреди улицы – скорее озадаченные, нежели возмущённые. Судя по остаткам баррикад, протянувшихся между домами, город не так легко достался врагу. К тому же река послужила им дополнительной защитой. Судя по всему, воларцам потребовалось несколько дней, чтобы взять город, – в доме бургомистра лежали тела, на гниющей плоти которых сохранились бинты. «Они сражались достаточно долго, чтобы лечить своих раненых», – заключил Ваэлин.
– Дети все в одном доме, – с каменным лицом сообщил Гера Дракиль. – Ран нет, но пахнет ядом.
– Видимо, их отравили собственные родители, чтобы спасти от издевательств озверевших воларцев, – ответил Ваэлин.
Свою злобу воларцы выместили на немногих оставшихся в живых. На главной городской площади лежала куча расчленённых тел. Отрубленные конечности окружали пирамиду голов. Надо всем этим висела туча мух, вонь разложения была нестерпимой. Ваэлин порадовался, что с ними нет Алорнис, которая наверняка почувствовала бы себя обязанной все это запечатлеть.
– Я был бы вам очень благодарен, если бы вы их похоронили, – попросил он Дракиля, поняв, что на сей раз задержаться необходимо.
– Хорошо, похороним.
Кивнув, Аль-Сорна направился к Огоньку.
– Мы были правы, – крикнул ему вслед вождь сеорда.
Ваэлин обернулся и вопросительно посмотрел на него.
– Что откликнулись на призыв волка, – пояснил тот. – Люди, которые совершают подобное, должны умереть.
– Как-то раз я повстречался с альпиранским императором, – сказал Ваэлин пленному воларцу. – Он председательствовал на моём суде, а потом пришел ко мне в камеру, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Всего только один раз.
Пленный таращился блестящими, ничего не соображающими глазами. Ваэлин выбрал этого парня за молодость и безмерный ужас во взгляде. Его товарищи по несчастью уже свисали с ветки ивы на южном берегу Двух Проток. Когда тела раскачивал лёгкий речной ветерок, верёвки поскрипывали.
– Об этом мало кто знает, – продолжал Ваэлин, – но император не отличается крепким здоровьем. Он с детства страдает недугом, поражающим кости. Это такой маленький, худенький человечек, которого всегда носят в паланкине, поскольку его ноги сломались бы, попытайся он пройти несколько шагов самостоятельно. И всё же он – человек великой силы, я ощущал её жар, когда он смотрел на меня. Знаешь, это очень унизительно, смотреть в глаза мужчине и понимать, что по сравнению с ним ты – червяк. После суда носильщики принесли его в мою камеру, посадили напротив меня и ушли, оставив нас наедине. Хотя император прекрасно понимал, что даже в кандалах я могу вышибить из него дух одним ударом. Я поклонился, и он велел мне встать. По его приказу меня учили альпиранскому языку, поскольку по законам империи подсудимый должен понимать каждое слово, произнесённое в суде. Император спросил, нет ли у меня каких-либо жалоб, я ответил, что нет. Потом он спросил, чувствую ли я свою вину за смерть Светоча, и я снова ответил отрицательно. Тогда он поинтересовался почему. Я ответил, что был солдатом на службе Веры и Королевства. Он лишь покачал обтянутым тонкой кожей черепом и обозвал меня лжецом. «Это твоя песнь говорит тебе, что ты поступил верно», – сказал он. Он знал, понимаешь? Каким-то образом он все узнал, хотя в нём самом я различал лишь слабый отголосок дара. Он объяснил тогда, что все, восходящие на императорский трон, обладают одним и тем же даром: способностью различать истинную силу людей. Не величие, не милосердие и даже не мудрость. Лишь силу, скрытую в человеческой природе, которая со временем так или иначе проявится, иногда – с печальными последствиями. Незадолго до войны император начал изучать характер силы, которой обладал Светоч, и то, что он обнаружил, сильно его смутило. При дворе состоял ещё один человек, куда более яркий, чем Светоч, но предпочесть его значило дать основания для обвинений в фаворитизме. А это – очень серьёзное обвинение в стране, где любой человек может взойти на трон милостью богов и высших сил, для которых император – не более чем проводник. Мои действия разрешили его дилемму, поэтому меня оставили в живых и даже не подвергли пыткам. Как бы там ни было, император любит свой народ, и народные страдания от нашествия нашей армии превратили его милость ко мне в изощрённую пытку. «Если я и достиг какого-то величия, – сказал он мне, – оно заключается лишь в победе над ненавистью, которую ты заронил в моём сердце. Императору не подобает подобная роскошь». Как я уже говорил тебе, я чувствовал себя перед ним полным ничтожеством, и его слова лишь усилили это чувство. Знаешь, я пытался последовать его примеру и вести эту войну, не поддаваясь ненависти. К сожалению, твой народ разрушил мои честолюбивые надежды.