— Конечно. По-человечески — это и есть по-человечески. Это значит тешить себя грязными мыслями, обжираться на Пасху и шпынять мальчика, прислуживающего в алтаре. Прости, ты что, шокирован? Могу привести и другой пример. По-человечески — это красть из кружки для пожертвований и спать с органистом.
— Кого все это волнует? — продолжала Рахиль. — Не Бога; во всяком случае, у тебя не найдется повода так думать. Но ты, быть может, полагаешь, что Он рассержен. Первородный грех, Адам и Ева, изгнанные в не столь приятную обстановку. Какой ужас! Вот только спроси меня, и я скажу тебе, что все это чушь.
Она то напускала на себя серьезность, то вновь пряталась за маской полусумасшедшей бруклинской кумушки миссис Тейтельбаум, и Майкл не находил, что ей возразить. Он ждал и слушал.
— Ну и разумеется, за твою ошибку ухватился этот самый еще один персонаж.
— Исмаил?
— Ну, будем называть его так. Ему присущ тот же смехотворный идеализм, что и тебе. Он поклоняется добру; он видеть не может страдания. Ну, и что в результате? Он лезет из кожи вон, как сумасшедший, но как он ни старается творить добро и ничего кроме добра, это приводит только к бардаку.
Майкл был поражен.
— Он пытается творить добро? Но…
— Говорю тебе, он такой же, как и ты. Сколько раз я твердила тебе, что все это на твоей совести? Слава Богу ты наконец-то прислушался. Таково ведь было твое послание, не так ли? Можешь не отвечать. Теперь он присосался к тебе, а ты должен от него избавиться. Думаю, ты это понял.
— Я только-только начал примиряться с этой мыслью.
— Так примирись наконец. На твоих руках вирус добра, и ты вызвал все это.
— Не мог я все это вызвать. Мне пришлось бы породить целый мир.
Рахиль воздела руки.
— Правильно. Ты видишь здесь проблему? Поверь мне, миров существует множество. Вот и случилось быть одному, вращающемуся вокруг тебя.
— Но это чушь какая-то. Что я такого сделал, чтобы…
— Ничего, в том-то и дело. Каждый человек окружен собственным миром. Люди просто не видят этого. Они не находят в себе сил в этом признаться, ведь им ой как тяжело принять ответственность за целый мир, когда можно просто проживать свою жизнь.
— Вы хотите сказать, что в действительности…
— В действительности ты создаешь собственный мир просто тем, что живешь свою жизнь. А ты думал, для этого нужно поступить куда-нибудь на работу?
Майкл был теперь весь внимание. Обстоятельства этого разговора далеко выходили за рамки всего, что он когда-либо мог себе представить, но он со всей определенностью понимал, что именно это он ждал услышать в течение многих и многих своих жизней.
— Тебе стоило бы увидеть свое лицо, — беспечно сказала Рахиль. — Ты такой серьезный. Пожалуй, ты мне больше нравился, когда размахивал топором и, хохоча, сносил головы.
— Перестаньте.
— Думаешь, я над тобой издеваюсь? Да ты чуть ли не пил кровь на завтрак и носил ожерелье из черепов вокруг своей…
— Прекратите!
— …шеи. Или все-таки вокруг пояса? Сынок, это удел каждого, кто любит добро так же рьяно, как ты, — скатываться, и довольно-таки часто, к самому что ни на есть злу. Думаешь, тебе удастся его сдерживать долго?
Майкл поднялся и принялся расхаживать по комнате.
— Значит, именно это, в сущности, и происходит с Исмаилом? Его вот-вот прорвет?
— Он святой, столь разгневанный на зло этого мира, что вот-вот взорвется вместе с ним. Потому-то и понадобился ты. Вы с ним два сапога пара. — В обращенном к нему взгляде Рахили было теперь нечто большее, чем случайный интерес. — Беда лишь в том, что ты на самом Деле не хочешь его останавливать.
Майкл понял, что сюрпризы ему еще предстоят.
— Неужели? Почему?
— Я не умею читать мысли. Таков уж ты есть. Но я тебе скажу одно словечко. Собственно, я за этим и пришла. Ты потратил впустую кучу времени, ведь все это и игра, это самая серьезная из всех игр.
— Вы хотите сказать, что чему-то реальному грозит опасность. Ну и что же у вас за словечко?
— Йецер га-pa. Не трудись запоминать. По-еврейски это означает «дурное побуждение», стремление совершать зло.
— Ну хорошо. И чему же это должно меня научить?
— Не пытаться быть праведней Бога. Похоже, это самый актуальный на сегодня урок. Когда человек был сотворен, он имел двойственную природу. Одна сторона добрая, вторая — дурная. С каждой из сторон связан жизненный импульс. Импульс добра называется по-еврейски Йецер га-тов, а импульс зла — Иецер га-pa. И, насколько нам известно, это часть общего миропорядка. Исключений здесь нет, кроме…
— Кроме?
— Кроме того, что никто никого не заставляет принимать себя как есть. Выбор всегда за человеком, и кое-кто — не будем называть имен — не довольствуются тем, чтобы быть просто людьми. Они хотят большего. Вот они садятся и думают: а что же есть в мире такого, из-за чего нам в жизни не светит ничего кроме как быть просто человеком. И в один прекрасный момент кого-нибудь из них осеняет: «Ага! Я понял — всему причиной зло!»
— А вы хотите сказать, что это не так?
— Хорошо, хоть тебе эта мысль не успела прийти в голову. Да, именно это я и хочу сказать. Если ты вздумаешь устранить зло, ты сможешь добиться этого, только воюя против человеческой природы. Копни-ка поглубже, и вот он — Йецер га-pa, стремление жрать, делать деньги, заниматься надувательством и бить баклуши. Какой ужас! Откуда все это? Это все оно. Ах-ах-ах!
— Борьба между добром и злом.
— Сообразительный ты мой. Сатана родился тогда, когда все купились на ту абсурдную идею, что добродетель приблизит их к Богу.
Логика была столь бесхитростной, что Майклу хотелось смеяться и плакать одновременно. Еще на середине рассказа он понял, что под личиной смешной и довольно-таки вздорной старой еврейки пред ним явился выдающийся ум, некое существо, чей первозданный облик ему было не под силу распознать. Если так, маскировка достигла цели. Он по-прежнему был спокоен. Ему не хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры, его не била дрожь при виде занесенного над ним огненного меча.
— Храмовники, — бросила Рахиль.
— Что?
— Образ огненного меча очутился у тебя в голове, когда ты ходил в Палестину с рыцарями-храмовниками. Не хотелось мне в это влезать, но тебя относит в сторону.
Как только она сказала это, Майкл разом увидел все — осаду Иерусалима, где он был убит, и боль в сердце оттого, что он не дожил до минуты, когда крестоносцы захватили Храмовую гору. Именно это событие, окончательная победа над безбожными евреями, подвигло рыцарей назваться храмовниками — и теперь он понимал, почему образ Храмовой горы раз за разом притягивал его к себе. Утрата Святая святых рвала его душу, и знание о своем сокровенном грехе, пятне зла, мешавшем ему когда-либо вновь войти в Храм, гнало его вперед, и конца этому не предвиделось.
— Это закончится, — тихо сказала Рахиль. — Конец приходит всему.
Он был так подавлен, что даже не заметил, каким скверным был кофе. Бармен то и дело наполнял надтреснутую фарфоровую чашку, и Майкл пил и пил, погрузившись в свои мысли. Исмаил, первоначально бывший для него символом чистого зла, каким-то образом превратился в его близнеца. Рахиль рассказала многое, но она не избавила его от сомнений по этому поводу. Это казалось ужасно несправедливым.
— А вы любитель кофе, как я погляжу, — сказал бармен. — Я не удивлюсь, если вы сейчас буйствовать начнете.
— Ага.
Беседа Майкла с Рахилью закончилась, когда в комнату вбежали медсестры со смирительной рубашкой, таща за собой психиатра. Ценой некоторых усилий миссис Тейтельбаум в конце концов была отправлена домой в сопровождении патронажной сестры. Одному Богу известно, как она добралась. В мозгу Майкла одна картина сменяла другую. Ему виделся мальчишка, спровоцировавший столпотворение у Западной стены. Майкл видел, как посреди давки и паники, начавшейся, когда свет стал прожигать человеческую плоть до костей, он убегает прочь, мало того что невредимый, так еще и улыбающийся озорной улыбкой.