Демагог Лейн нанес последний удар, но какой в этом был смысл? Какой смысл стрелять в полусгнивший труп? Поддерживать Лейна случалось и Фрэнку Эштону. Ну что же, он был только один из тысяч обманутых. План Лейна. План Тэргуда. Такой план, этакий план… Любой — лишь бы он не предусматривал никаких действий со стороны рабочих. Рабочих! Это все равно несбыточно. Целых два года он наблюдал, как рабочие сносили любые издевательства. Их обманули, предали, а они безропотно терпели. Презрение Фрэнка Эштона к правительству Саммерса обратилось сначала против него самого и наконец против рабочих.
Он шел как слепой, натыкаясь на людей. Слезы застилали ему глаза.
Его освистали, оскорбили. Это конец!
Придя домой, он сел за стол в своем кабинете, взял перо и бумагу. Он напишет Гарриет. Перо быстро забегало по бумаге.
«Дорогая моя Гарриет!
Ну вот нас и прогнали в шею. Это следовало ожидать. Путь лейбористов — это путь правых. Так о чем же горевать? Сегодня между лейбористской партией и ее противниками разница лишь в ярлыке.
Если мне суждено еще пожить на свете, я изложу на бумаге те свои мысли, которые я не дерзал высказывать в последние годы. А сейчас я хочу только покоя. Я буду жить тихо, так тихо, что люди, быть может, подумают, что я уже умер, — им будет все равно.
Я стар и болен. На закате жизни я лишился надежд. Марта все такая же, а сыновья по-прежнему холодны ко мне.
Тоска и скорбь — вот все, что у меня осталось… если не считать того, „что могло быть с тобой“.
Прощай, дорогая Гарриет.
Тебе я могу сказать: „Фрэнк Эштон стыдится самого себя“».
Эштон отбросил перо, написал адрес, заклеил конверт и сунул его в карман, чтобы вечером отправить.
Он подошел к дивану, стоявшему у окна, и тяжело опустился на него. Здесь, в этой комнате, он беседовал с Перси Лэмбертом и с Джоном Уэстом. Тот день решил его судьбу. Фрэнк Эштон, всегда сидевший между двух стульев, отказал им обоим.
Здесь же он написал свою «Красную Европу». Эштон поднялся, достал книгу с полки и стал медленно перелистывать ее.
Перевернув последнюю страницу, он прочел конец:
«Капитализм, трепеща от страха, прислушивается к барабанному бою армий Революции. Звуки барабанов становятся все громче и громче, армии подходят все ближе и ближе».
Мысли его снова обратились к собранию безработных. Они бросили ему в лицо слова «Интернационала», чтобы выразить ему свое презрение.
Лицо его исказилось от боли, и он заплакал. Вдруг он вскочил, резким движением бросил книгу в угол, и плач его сменился истерическим смехом.
Приоткрывшая дверь Марта увидела, что он стоит посреди комнаты и смеется как помешанный.
Изможденная, сгорбленная, вся в морщинах, она смотрела на него с удивлением и злостью.
— Что с тобой? Опять стал пить?
Он перестал смеяться и повернулся к ней. Его взгляд испугал ее, и она попятилась к двери.
— Нет! — крикнул он. — Я бросаю политику. Я собираюсь стать капиталистом, и это смешит меня. Я стану паразитом и наживу кучу денег. Кучу денег, слышишь? Я стар и болен, я продаюсь, чтобы нажить кучу денег! И это меня смешит.
Она глядела на него во все глаза, ничего не понимая, потом вышла, прикрыв за собой дверь.
Он схватился за голову, бросился на диван и разрыдался.
Дверь снова отворилась, и в комнату заглянул его старший сын.
— Что с тобой?
Фрэнк Эштон поднял глаза.
— Ничего, сынок, — сказал он, успокаиваясь. — Просто я уже стар и больше не могу бороться.
Сын пожал плечами и притворил дверь.
Поражение лейбористов повергло Джона Уэста в состояние какой-то смутной подавленности. Он занимался делами по инерции, не видя перед собой никакой цели.
Однажды утром, вскоре после выборов, Джон Уэст, без особого интереса разобрав почту и продиктовав несколько писем, послал за своим братом Джо. Тот, как всегда, запоздал.
Джо выглядел гораздо старше его. Хотя Джону Уэсту исполнилось уже шестьдесят два года, он был опрятным и подтянутым. Долгие годы уверенности в своих силах помогли ему сохраниться. А Джо стал ленив и опустился. Он ссутулился и сильно постарел; лицо обрюзгло и покраснело, нос распух.