По себе знаю: «мужчины любят глазами». Хорошо хоть размер бюста в моём случае увеличивать не надо.
Вот я эту шаль на плечи набросил, хотел на себя в зеркале посмотреть. Надо ж и прямо глянуть, и как оно сбоку будет… А они толкаются, шаль отобрали.
— Это тебе не надобно, ты всё равно носить не умеешь, и не сезон для таких вещей, и тебе не к лицу.
А сами-то, что одна, что другая, шаль мою и на плечи, и на голову, и так концы перекинут, и эдак. И чего вертятся? Ведь сразу видно — она им как корове седло. А мне и разок на себя посмотреть не дают. Всё зеркало заняли и кривляются. Уродины.
В общем, был я порядком раздражён. Обиделся я. Все тряпки-шмотки с себя снял, пусть подавятся, пусть хоть запримеряются. Одну длинную рубаху оставил, платочек на голове и, естественно, ошейник на шее.
Юлька куда-то из дому выскакивала. Когда входная дверь стукнула, я и не повернулся — опять, верно, эта дура корявая туда-сюда бегает.
А когда повернулся…
Хотеней! Здесь, у меня… Идёт по дому моему, смотрит да посмеивается. Весёлый такой.
В смысле: малость навеселе.
Уж и не знаю что на меня нашло… Всегда он мне был как солнце ясное. Весь — «светло». Только зажмурься и лицо подставь. А тут как-то… Не глянулся, что ли…
Сапоги грязные, комья грязи летят. Только сегодня служанку звали — полы скоблить. Они у нас некрашеные, чистое дерево до янтарного блеска выдраено, вычищено. Мы по избе в носочках ходим… А тут он. Я из-за него должен лицо своё от всякого человека прятать, вот полдня, пока девка тут намывала, под одеялом с головой парился. А он — топает, следит по чистому. И сам какой-то… в бородке вон крошки остались. И пахнет от него… конём и навозом. Сыростью. И сильно — хмельным. А я хмельного здешнего… Терпеть можно. Но лучше не надо. А уж запах этот в моем-то чистом, мытом, благоухоженном доме. Ну совсем не радует. И лыбится он… как-то глуповато-нагло.
Мужики, когда выпьют, обычно и наглеют, и глупеют одновременно. Это я по себе, по прошлой своей жизни знаю. Но то — я и там, а то — он и здесь. Он-то — господин мой, Хотеней Ратиборович.
Светоч выпивший.
Вытаскивает из-за пазухи какую-то мятую тряпку и на столе разворачивает:
— Вот, целочка моя серебряная, подарочек за первость, серьги золотые.
Ну сколько же можно меня этим глупым названием называть! Не серебряный я и вообще… неприлично об этом. И зачем мне серьги, перед кем хвастаться, если мне только с головы до ног замотанным ходить. И вставить их мне некуда — дырок в ушах нет. И вообще — как это уродство можно на себя надеть? Вот придумал же такое. Эти мужчины всегда такие… неуместные подарки дарят. Нет чтобы спросить сперва. По цвету к глазам не подходит, и носить не с чем. Разве вот с той шалью прикинуть… Да ну его. Не подарок, а глупости одни, даже и смотреть не хочу…
Я к столу подошёл — посмотреть поближе.
Ну, раз принёс — надо же хоть мельком глянуть. Чисто из вежливости. Опять же, камушки там — не то три, не то четыре… А он — цап меня за задницу! К столу прижимает, ягодицы мнёт. А руки холодные, аж сквозь рубаху пробирает. Он уже ко мне под подол лезет, а руки-то — ну просто ледяные! И мне на ухо всем своим перегаром и прочей… рыбой недоеденной дышит:
— Ну что, малёк? Ты меня ждал? Скучал? Нравится?
Он на меня наваливается, за грудь, за живот хватает. Со всех сторон сразу… ледышками своими… по мне тёплому, домашнему, нежному… Борода его… Мокрая, колючая… по шее, по щеке… К тулупу прижимает, придавливает, тулуп мокрый весь, псиной несёт. У меня от его тулупа рубаха на спине насквозь промокла, холодно, противно. А он всё сильнее жмёт.
— Ну чего ж ты? Или подарочком не угодил? Давай, давай, благодари, раздвинь-ка ножки.
А я… не могу я! Противно, мерзко как-то, мокро, холодно, грязно, вонюче… Он жмёт, тянет, давит. Лезет подо всё, вовсюда, со всех сторон… А меня зажало. Не могу. Даже — вздохнуть-выдохнуть…
Тут Хотенеюшка и поднажал: вставил сапог между лодыжек моих и надавил.
На моих лодыжках Саввушка совсем недавно «правёж» исполнял. Так-то они уже нормально — ходить можно. Только с боков на них нажимать не надо. Так что, от Хотенеева сапога я сразу взвыл, лицом — в стол, ножки — в стороны, ручки — в разброс.
«Шёлковый» — делай что хошь.
Хотеней, был бы сам-один, с пьяных глаз-то и сделал бы. Уже и примериваться начал. Да на вскрик мой выскочили из соседней комнаты две мои служанки. Удалились они, вишь, из опочивальни моей по скромности.