Глава 21
А ничего не будет. Сам же, Ванька, знаешь по своему личному опыту. Который, конечно, «с той стороны прилавка», но справедлив и многократен.
Это один пьяный дурень — беда. А два пьяных дурака и сами себя развлекут.
Кравчий, тоже сильно поддатый, влез:
— А желает ли светлый боярин ещё медовухи выкушать?
— А? Чё? Не… Досыть… В опочивальню. Ты — со мной. (Это — мне.)
Ну и подарочек у меня. Я по своей прежней молодости помню: при такой загрузке в постель не девицу тащить надо, а ведро помойное да полотенце утиральное.
Челядинцы господина вытащили, кафтан и шапку надели, в терем потащили. Я, было, намылился сдёрнуть под шумок — где там. По двору полно поддатых мужиков шарахаются. Придётся исполнять волю господскую. Подпереть плечиком, проводить до опочиваленки.
Русская классика, мать её. Верная жена тащит на себе загулявшего мужа и себя несёт. Для исполнения супружеского долга.
На теремном крыльце — Степанида. Корнея отшила сразу. Незаметно так… Посохом по своду стопы.
Дотащили до спальни.
Одноэтажная Русь… Ага, а на третий этаж да с пьяным здоровенным мужиком на горбу не хотите? И хоть бы какая сволочь помогла… Полный дом челяди, а пьяного тащить — только жена. Хорошо хоть — двери открывают.
Затащил, скинул на постелю. Тело это. Шевелится оно. А выхлоп… Тут Степанида и командует:
— Разуй. Раздень. Умой. Ублажи.
И уже чуть мягче:
— Вон ведро поганое. Как блевать начнёт. Вон морс клюквенный. До утра. Не выходить, не впускать.
Сама с прислужниками — вон. А меня началась первая брачная ночь.
О-очень познавательно.
В том смысле, что я до сего момента с нормальной мужской одеждой дела не имел. Как тут интересно всё устроено… Всё больше завязочки-шнурочки. Одни сапоги с внутренними ножнами под финку чего стоят.
— Учиться, учиться и учиться.
— Кто это сказал?!
— Ленин.
— Ну вот, Ленин, стаскивай с пьяного боярина сапоги.
Хотеней сперва лежал спокойно, потом ворочался, потом его рвало, потом, проблевавшись, полез ко мне. Пришлось дать в ухо и накинуть одеяло на голову.
Нет, всё-таки, я — молодец. Смолоду, конечно, бывало и надирался до поросячьего визгу. Но меня под руки не таскали — своими ножками приползал. И по прибытии — сразу в душ. Возможно, с приёмом марганцовки внутрь. Временно. Для «прополоскать». И — спать. А не свою молодецкую потенцию демонстрировать.
А ему-то бедненькому… нет тут ни душа, ни марганцовки…
Когда ненаглядный мой затихал, осматривал помещение — лампадка-то горит. Потом самого ненаглядного. Аля-натурель.
А парню-то досталось. Шрам на руке. Звёздочкой. От стрелы, что ли? Длинный рубец на ноге. Сабля? Чуть под другим углом легла бы и — по бедренной артерии. Смерь от кровопотери за полчаса.
Его трясти начало. Свернулся в позу эмбриона, ладошки между коленок зажал. Стонет во сне. Как-то мне его жалко. Завернуть и оборонить. Одеялом закрыл, по головке погладил. Спи, повелитель мой непутёвый.
Когда Степанида в дверь стукнула, я обрадовался: измучился от безделья. Степанида на внучека только глянула и сама меня на крыльцо вывела. По плечику погладила и отпустила.
Добрая бабушка. Демонстрация бабушкиного благорасположения к внученьковой подстилке. Перед полным двором прислуги и прочих. Хорошо хоть — простыни для всеобщего информирования не вывешивают.
Снова учёба, танцев все больше, Фатима бубен притащила.
Мда… Танцы перед мужиками в бане на столе отодвинулись, но не исключаются?
Дня через три прогулка как-то затянулась. Солнце уже село, а Фатима меня, почему-то, не прямиком по заднему двору домой ведёт, а мимо теремного крыльца.
Опа! На крыльце мужики какие-то толкутся, боярыня. Вроде, гостя какого провожает.
Иду себе мимо, глаз от земли не отрываю. Я сегодня «в летнем обмундировании»: без паранджи с её конским хвостом на глазах.
Вдруг голос мужской:
— А это что за чудо?
И Степанидино:
— Верно говоришь, Гордеюшка, и вправду чудо. Эта та самая персиянская княжна, которая внучка моего от богомерзкой похоти отвадила.
— Ну-ка, подь сюда, ты, чудо заморское.
Глаз не поднять, толком не разглядеть, но по голосу… что-то мне… опасливо.
Подошли. Гордей цап меня за подбородок, голову задрал. Пальцы железные, хоть и не молод, а вполне в силе.
— А говорили — немая.
— Так немая же — не глухая. А языку нашему учится, старается. Чтобы Хотенеево доброе слово понять и, по желанию его, ублажить.