Ратибор участвовал во всех заварушках той эпохи. Во всех этих «крамолах» и «усобицах». В основном, на стороне Изи, поскольку старуха сделала такой выбор. Ему то приходилась убегать из Киева, то идти в степь, то драться с галичанами или суздальцами… В перерывах он добирался до жены, насиловал её, как привык это делать с полонянками в походных условиях. И снова ускакивал. А Хотеней рос и рос. И дорос.
В очередной приезд отца он оказался свидетелем сцены, когда пьяный и озверелый отец возбуждал «любовный жар» у его матери с помощью плётки. Мальчик кинулся на отца и… мгновенно оказался лежащим поперёк кровати на животе, со спущенными штанами и отеческим членом глубоко в собственной заднице. Как и было привычно Ратибору в походных условиях, когда бабья нет, а молоденькие полоняне, холопы и прислужники — всегда согласны. Поскольку их и не спрашивают.
«Чем я тебя породил, тем я тебя и…».
Отлёживался он долго. Юлька аж светилась от гордости, рассказывая о том, как и что было порвано и побито. Как она «ночей не спала, во всякое дыхание вслушивалась». Она оказалась в это время в Киеве и её поставили на лечение.
Потом её гордость переключилась на меня: «а мой-то, ни стона, ни плача… лежит себе улыбается».
Это была неправда. Я плакал в подушку, отвернувшись к стене. Лежал и плакал.
Мне было жалко… жалко моего любимого, милого Хотенея. Тогда ещё моего ровесника. На которого залезает здоровенный пьяный злой бородатый мужик. И рвёт белое тело моего единственного… И никто ему… И даже пожалеть… И он униженный, избитый, разодранный, испуганный…
Нет, а как у нас с ним хорошо получилось! Я правда, как-то не готов был. Но ничего… В следующий раз… Ведь важно не — «что, где, когда». Важно — с кем. А он такой… Хороший. И я его так понимаю. И мне его так жалко…
А Юлька продолжала. К изнасилованному подростку приходила любимая бабушка утешать. Что-то типа: «на все воля божья, не гневи господа… Ратибор — отец твой, родитель и господин, и ты весь в воле его…».
Вот тогда и прозвучала первый раз фраза, которую я здесь услышал: «Всё сказала, карга старая? Прощай».
Через несколько недель мальчик поднялся. Тайн от слуг не бывает. Постоянный шепоток за спиной, отношение сверстников, родственников…
Потом… У юноши до этого эпизода были кое-какие «брачные игры». Всё вполне невинно. Взгляд особый, шепнуть на ушко… Максимум — как бы случайно прикоснуться к чему-нибудь сладко-округло-выпирающему.
Парень попробовал восстановить процесс. В ответ — насмешки. Попробовал завалить сенную девку. В самый подходящий момент: «а давай как тебя твой батюшка». Вместо игр — озверение и мордобой. Залез ещё на одну — не получилось.
Юлька ругалась страшно — её к этому моменту уже из Киева отправили.
— Да у меня такие снадобья есть, да если б я здесь была…!
Зато приехал из похода Ратибор. Ободрал и отодрал, как обычно, жену и велел привести сына. В каких именно выражениях… думаю, всё-таки Юлька здорово привирает. Хотеней явился. Подготовившийся, в отличие от прошлого раза. В присутствии бабушки добрый батюшка ласково говорил с сыночком, мирился, потом приобнял за плечи, по-отечески похлопал по сыновней заднице. И… получил нож под ребро.
Хорошо, что с ними была Степанида. Иначе бы новоявленный отцеубийца зарезал бы сам себя. Но Степаниде был нужен хоть один живой мужик: баба во главе рода быть не может.
Она умудрилась замять дело: «пил сынок мой много, вот и сердце не выдержало». А на пятнадцатилетнего мальчишку свалилось ещё и старшинство в роду.
Через полгода во время очередного похода, в котором он вёл свою боярскую дружину, двое сверстников-родственников вздумали подшутить над ним. На общеизвестную в роду Укоротичей тему.
Шутка обернулась вспять. Войско стояло лагерем две недели. И две недели Хотеней насиловал своих кузенов в своём шатре не выпуская. Ему это понравилось. Гормональный шторм в крови не утихал, нужно было командовать людьми, как-то сохранять ясную голову. Бабы не годились. Подошёл этот способ.
А дальше всё просто: идёт отряд через село, сбоку мальчишки местные наперегонки бегут.
— Эй малёк, ты чей? Скажи отцу, чтоб к боярину Хотенею Ратиборовичу бегом бежал…
— Твой? Продай. Ногата.
— А может ваша милость ещё и девку возьмёт, за полцены. А то у меня их семеро…
Ногата — кусочек серебра. 2.5 грамма. Корова или кобыла — 10 ногат, конь — 30. Раб — по обстоятельствам и в зависимости от размера и давности распроданного на здешнем рынке последнего полона и нынешнего урожая. Бывало, что за ногату продавали и здорового взрослого мужика. Рабёныш… Хорошую цену дали.