Заговорили и ее подружки — враз, заволновавшись. Вспомнили войну, пьяниц-председателей, как работали задарма.
— Да вы что на меня-то, бабоньки? — шутливо отмахивался мужчина. — Ну, было искривление, верно. Все это теперь осуждено.
— Без тебя знаем, — строго заметила длиннолицая. — А ты не бередь сердце. Потому и напустились, что ты больно уж видом-то да речами похож на тех, кто понужал народ: «Давай-давай!», а себе в сладком кусочке не отказывал!
— Никогда я не был таким! — возмутился мужчина.
— А ну-ка, где ты служишь?
— У меня две контузии!
— Про войну я тебя не пытаю. В войну-то и мы, бабы, контуженными были. От горя глохли, от слез слепли. Как узнала я, что муж да три сыночка… по избе не могла пройти, чтобы за заборку не держаться. Ты про позднее время скажи.
— И скажу! Лектором работаю.
— А председателем колхоза тебя, случайно, не ставили?
— Ну… был.
— И высоко ли то хозяйство поднял? Или только чуть-чуть приподнял да и грохнул?
Ее подружки засмеялись.
— С вами поднимешь! — лицо мужчины побагровело. — По базарам шляетесь! Спекуляцией промышляете, вместо того чтобы вкалывать! Что это у вас? — и он сильно ткнул кулаком одну из корзин. На его крик выглянули пассажиры из соседних купе, даже цыгане примолкли и сбились в проходе.
— Не шибко толкай, милый, — невозмутимо ответила длиннолицая. — Яйца тут. Разбить можешь.
— А! — обрадовался мужчина. — Что я говорил?
— Угадал, все как есть угадал, — продолжала спокойно женщина. — Продавать будем. Только они не перекупные. Своего хозяйства яйца.
— Это большой роли не играет!
— И едем мы не специально на базар, на совещание едем. Понял?.. Вот она, — женщина указала на подружку, что была помоложе, — с трибуны будет говорить. Доярки мы. И в том, что мы попутно яйца продадим, ничего зазорного нет. — Женщина быстрым, чуть нервным движением поправила платок. — Колхоз нас кормит. Сыты мы. Но надо и одеться, избу починить. Дети опять же. Вот когда колхоз своим доходом удовлетворит, мы, может, и от коров сами откажемся, и от приусадебного участка!
Поезд затормозил ход, мелькнули за окнами станционные постройки — закоптившееся депо, водокачка, дома железнодорожников. Парень-кудряш рассовал порожние бутылки по карманам, а бойкие доярки, подхватив корзинки, пересмеиваясь, поспешили к выходу.
— Спасибо, девонька! — кричали, спрыгнув с подножки, проводнице. — Доехали, как в мягком!
Увидели мужчину в окне.
— Приезжай, милый! Может, лекцию прочитаешь?
— О пенсиях!
— Про базис! — радостно захохотав, добавила молодайка.
Он глядел на них сузившимися глазами.
— Смелые, чертяки… Распустился народ. Всякое уважение теряет…
— К кому? — насмешливо спросил его Костя.
Мужчина дернулся, хотел что-то ответить, но промолчал и, оттеснив плечом пассажиров, двинулся по коридору.
На следующем полустанке в вагон снова сели колхозницы, и Костя сразу пустился с ними в разговоры.
Наблюдая за ним, слушая, с какой дотошностью он расспрашивает и об урожаях, и о председателях, Нина вдруг уловила в душе чувство, сходное с ревностью. Чем ближе они подъезжали к дому, тем все более менялся Костя и порой, казалось, совершенно забывал про нее.
«Ему хорошо… — подумала она. — Он весь устремлен к своей работе… А как-то сложится моя жизнь? Ну кто я?.. Посредственный врачишка, недоучившийся музыкант…»
— Костя… — начала она, еще не зная, как оформить появившуюся обиду словами, но ее перебил старичок с зонтом.
— Молодой человек, — обратился он к Косте, — вы, как я понял, закончили Тимирязевскую академию?
— Да.
— И куда едете?
— В село.
— Похвально, похвально… — сметанно-белые брови старичка поползли ввысь, округлив помолодевшие глаза. — Я в свое время тоже закончил ее. Да, да. Лично знал Прянишникова, Вильямса. И те места мне так же родны, как, верно, и вам. И опытные поля, и парки, и Лиственничная аллея!
— Когда закончили? — Костя подсел к старичку, снова оставив Нину одну.
— Давно, разумеется. Но все в памяти! Все живо! Даже слова, сказанные нам на прощальном вечере профессором Каблуковым: «Несите знамя культуры в народ, сим победиши!.. Под культурой я разумею образование не только ума, но и сердца!..» — Пергаментные виски старичка порозовели, засветились. — Помню практику на фермах. Мы, студенты, на лошадках пахали. Обыкновенным плугом.
— А где вы сейчас работаете? — Костя проникся нежностью к старичку: «Ведь он, как и я, тимирязевец!»
— Где? Хм… тоже работал в селе. И порядочно. А потом… — старичок тонко усмехнулся. — Стал выслуживать пенсию. Канцелярист…
— Почему же вы ушли от земли? — с ноткой разочарования спросил Костя.
— Да по той же причине, что и большинство… Ведь агроном моих лет — в поле редкость. Экземпляр почти ископаемый. Я вот смотрю на вас, молодой человек, и завидую. Да, да! А знаете почему?.. Вам, возможно, удастся иначе построить свою личную жизнь. Целиком отдаваясь творчеству! Не заботясь, будет ли в нужный момент определенное количество справочек для получения гарантированного пропитания по старости.
Старичок замолчал, всматриваясь в лицо собеседника.
— Вы, я вижу, настроились ко мне скептически? И это понятно. Вы молоды. Потом есть такие вещи, которые вы пока что не принимаете во внимание. Например, обязательства перед семьей. А итог моей жизни грустный. Этого я не скрываю. Ученым не стал. Писать никому не нужные диссертации мне претила совесть. Я — практик, и, вступая в жизнь, мечтал, что буду до последнего часа связан с землей. И вот… поле для меня сейчас — это палисадник с десятком кустов малины… Да, было время, работал в крупном хозяйстве, с умницей председателем. Но тут война. Он погиб. И последовала целая вереница совершенно сатирических… вроде этого мужлана…
— Почему же вы не взяли хозяйство в свои руки?
— Я не организатор, я — только агроном.
— А вот я не мыслю агронома, который не руководил бы людьми, не радовался бы тому, что в его руках техника!
— Это ваши индивидуальные качества. Можно только позавидовать… Да и кто со мной считался? Кто? — голосом, полным обиды и горечи, заговорил старичок. — Что сеять, когда сеять — все сверху! Лишь бы отчитаться! Агроном превратился в затычку, в фигуру совершенно неавторитетную! Как же так можно работать?.. Агроном, как и учитель, мудреет с годами! Это надо понимать! А ведь если старых учителей мы встретим везде и всюду, то поищите-ка старого агронома! Днем с огнем! Перевелись, батенька! Я говорю — стали ископаемыми!..
— Костя! Мы приехали! — вдруг закричала Нина, прижавшись виском к стеклу и глядя вперед.
— Что? — не сразу понял Костя. Ему снова стал интересен старичок.
— Да наш город! Смотри! Вон элеватор! Вон трамплин!..
Они засуетились, собирая вещи.
— Желаю вам, молодой человек, сполна получить ту радость, которая поднимает человека… — как бы стыдясь своей недавней горячности, уже спокойнее заговорил старичок. — Надо полагать, что положение на селе в ближайшее время изменится. Вы меня понимаете? — он крепко пожал Косте руку своей, сухой, костистой. — И еще… если не обидитесь…