Мотор раскалился — более семидесяти километров накручено. Солнце, вылупившись из черной гари, словно привалилось к спине. Искупаться бы, напиться воды из родника. Но он гнал и гнал машину — назад, в село, чтобы повидаться с Геннадием Шевелевым. Как-то в Светляках и Шерстнях? Туда уехал Геннадий, парторг колхоза. С ним Костя был дружен еще в школе — вместе росли, но потом их дорожки разошлись: Геннадий служил в авиации, летал на реактивных, а год назад у него что-то сделалось с сердцем — видать, не выдержало сверхзвуковых скоростей, — и он вышел «на гражданку». В тот день, когда на правлении Костю утверждали главным агрономом, Артем Кузьмич подвел его и Геннадия к секретарю райкома Багрову, положив тяжелые руки им на плечи. «Вот, Павел Макарыч, мои лейтенанты! Так что генералу-ветерану можно и белые погоны надевать». Старик был весел, но чувствовалось, что он завидует молодым, и Багров подметил это, ответил в тон: «Да у тебя же только темя лысое, а душа еще кудреватая! Ну, а вдруг у этих лейтенантов все наоборот?»
На луговых тропинках Костя увидел велосипедистов, стайки нарядных девушек. Все они двигались по направлению к Журавлеву.
Итак — все впустую! Праздник скоро захлестнет село!
Из года в год на заседаниях принимались решения — не допустим, выйдем все на работу! Не помогало. Нынче решили клин выбить клином — перед престольным праздником во всех бригадах объявили выходной. Но люди идут, едут, — и это не помогло!
Геннадий еще не вернулся с объезда, и Костя подрулил к своему дому, чтобы позавтракать.
Половики в сенях и в комнатах были сменены, половицы еще не просохли после мытья.
Мать, виновато глядя на сына, оправдывалась:
— Все как-то руки не доходили…
На кухонном столике — горка стряпни. Пирожки и ватрушки лаково поблескивали, смазанные топленым маслом. Пирог-рыбник отдыхал после жаркой печи под белой салфеткой.
— Ты разве тоже гостей позвала? — спросил Костя.
— Нет! Куда там! Да ведь всякое может статься. Не ровен час, нагрянут. Мало ли родни-то! И поставить на стол нечего будет.
— Я им так нагряну, что и в будние дни зарекутся приходить!
— Что ты, что ты, Костенька! Потом всю хулу не переслушаешь! Скажут, пожадничали.
— А мне наплевать, что обо мне скажут! Сено еще не везде сметано! Рожь созрела, день-другой — и перестоит! Что за гуляния в страдную пору?
Звякнула щеколда, и за окошками во дворе промелькнула голова Нины.
— Костя, ты уже дома? — Нина с ходу, залпом, выпила стакан холодного молока, и на верхней губе у нее образовались белые усики. — А я бегала к Кругликову. Что такое? Все куда-то подевались. Хотела кое-что разучить, подготовить к вечеру, но Кругликов ушел на весь день в лес и ключи от клуба с собой унес.
— Что ему приказали, то и сделал.
— Кто приказал? Зачем?
— Вот что. Давно мы с тобой собираемся в Кувшинское, давай сегодня и съездим на часок-другой. А то из-за этого престола здесь все равно носа из дому не высунешь.
— Так вот в чем дело! — догадалась Нина. — Костя, а если нам немножко задержаться и посмотреть?.. Я ведь понятия не имею о деревенских гуляниях.
— Нет, нет.
— Но почему?
— Конечно, побудьте, — обрадовавшись, поддержала Нину Александра Климовна и стала собирать на стол. — Народ изо всех деревень придет, Нина. Ох, в прежнее-то время что было! Вот бы тебе на прежнее-то посмотреть! Тыщи, ну прямо тыщи собирались! Да все нарядные, да веселые! А молодежи-то! За руки возьмутся — и ходят по селу из конца в конец! Будто венком заплетаются!
— Пьянка да поножовщина, — перебил ее Костя.
— А? Ну да. И я про то говорю, — сникнув, вздохнула мать. — Пьянка да поножовщина остались, а все веселье куда-то ушло…
Они сидели еще за столом, когда с улицы раздался ликующий голос Саньки:
— Михайловские идут! Михайловские!
Санька стоял на крыше крайней избы и размахивал руками.
Из распахивающихся окон его спрашивали:
— Чьи, Саня? Чьи?
— Разве не слышите?.. Васькина гармошка-то!
Дорогой, обрамленной с боков рожью, к селу катился пестрый сплав велосипедистов и пешеходов. Полем шли и ехали кто как — путь немалый, десять верст, — но перед селом все подтянулись, сбились в кулак, набрали полный ход и в село ввалились напористо. Вот — знай наших! Не чьи-нибудь — михайловские! А ну, освободите дорогу!..
А с другого конца уже слышится:
— Из Петровок идут! Из Петровок! Борька Демьянов ведет!
— Ну, схлестнутся!
— Это почему?
— Разве не знаешь? Васька михайловский на Борьку давно зол! Тинку не хочет ему уступить!
— А вон и шерстневские!..
Узнавали по удали, по главарям, по игре на гармонях.
Каждая группа проходит улицу из конца в конец, будто с вызовом на бой. Гармони пронзительно режут воздух, и каждая играет свое. По бокам едут велосипедисты. Девушки, сцепившись шеренгами, не отстают от парней, и у них тоже боевой вид. Сделав «почетный круг» и как бы представившись, все мирно останавливаются. Договорившись о месте и часе встречи, расходятся по родне, кто с кем гостится.
Нину захватила стихийность, разноголосица.
— А мне это нравится!
— То ли еще будет, — усмехнулся Костя.
— Пойдем на улицу!
— Чтобы завтра в райкоме разбирали персональное дело коммуниста Журавлева?
— За что?
— За участие в религиозном празднике.
— Да что же тут религиозного?
— А вот. У нас так: не смей показываться!
— Тогда я пойду одна.
— Ну хорошо. Авось больше выговора не влепят.
Костя накинул на плечи куртку — надеть новый костюм отказался, как мать ни просила, и это ее обидело; долго ворчала вслед:
— Пошли обтрепышами, будто и нарядиться не во что. От соседей стыдно…
За распахнутыми настежь окнами на столах дымятся только что разрезанные рыбники. Кувшины с пивом, вынутые из холодных погребов, отпотели. Водка уже разлита по граненым стаканам. Идет чинный, обстоятельный разговор. Гости передают приветы от стариков, сверяются о здоровье, о заработках. Хозяйкам все кажется, что никто ничего не ест.
— Гости дорогие! Беседа беседой, а еда едой! Ужо вот мы придем к вам в ильин день да так же будем кочевряжиться, — ну-ка, по нраву ли будет?
— Степан! Илье-то Митричу наливай, Степан! С пустым сидит! Он, чай, не баба, чтоб очередь соблюдать!..
В избах душно, тесно, и девушки — им за столами не сидится — первыми выпархивают на улицу.
Нина вдруг почувствовала, как Костя потянулся вперед взглядом и тут же с кажущимся безразличием стал смотреть куда-то в сторону.
Навстречу им шел кадыкастый парень в хромовых, до блеска начищенных сапогах и вел под руку жену — круглолицую, наверно, на пятом-шестом месяце беременности.
«Она! Валя!» — как-то необъяснимо догадалась Нина.
Они поравнялись. Нина спокойно посмотрела на нее — ей просто интересно было увидеть первую любовь Кости, — а Валя с какой-то надменностью глянула на разлучницу, но это у нее не получилось, и она, смутившись, вдруг запела высоким, раненым голосом: