— Разгребать? — спрашивают его.
Он, не отвечая, уходит вперед, всматривается в дорогу, точно ищет что-то потерянное.
Вернулся бегом, бросил недокуренную папироску, но не сел за баранку — остался перед ней на ногах, вытянулся к стеклу. И снова толчки, нырки, провалы… Машину словно кто-то злобно хватает за бока, а она увертывается, отбрыкивается. Так, наверно, уходит от остервенелых волков сохатый.
Призрачно вырисовывается сквозь мглу деревушка в низинке. Сугробы вровень с покосившимися сараями, вровень с карнизами домов, — и машина входит как бы в туннель. Середина дороги раскопана до грунта, но ветер из-за домов намел косы. Машину почти опрокидывает, тянет назад, она завыла истошно и, кажется, умоляет глазищами фар: «Ну, помогите же! Утопаю!» Точный поворот руля — и она ползет, неожиданно набирает разгон, чтобы кинуться с разбегу на очередную косу, и победительницей выныривает на другом конце деревеньки!
Ленька выскочил из кабины и ждет, как-то проплывут через эти рифы его товарищи.
Следом идущая машина села. Ленька попятился на своей в ухабины, из которых только что еле выбрался, и вытянул ее на буксире. Прошла половина колонны. Но тот невезучий шофер, на чьей машине теперь Ленька, опять застопорил все, и его матерят нещадно. Ветер и обида вышибают из глаз мужика слезы. Шоферы ломают заборы, волокут со дворов слеги, оглобли. Кто-то из жителей хутора выскочил на крыльцо в одних подштанниках — тощий, вихляющийся — и пальнул из ружья в воздух, но выстрел не произвел никакого эффекта. Многие из-за воя моторов его просто не расслышали, и заборы продолжали разбирать. Тявкнула где-то испуганно дворняжка и смолкла.
Машину общими силами выволокли, но в глазах у тех, кому настала очередь испытывать свою долю, страх, и они обращаются к Леньке заискивающе:
— Лень, проведи мою.
— И мою!
Этот коротконогий плотный паренек вырос вдруг в фигуру мифическую, почти неправдоподобную. Он для всех — герой, сосредоточивший в себе веру людей, и ему теперь все нипочем! Он и сам уже заражен этой верой, распалился — цепок, напорист, и действует, словно в экстазе.
— Лень, и мою! Двести грамм, так и быть, за мной!
Он, не торгуясь, ведет. Возвращается к очередной пешком, изучая выбоины, и, как опытный лоцман, снова и снова кидается через них…
Колонна вышла в поле. Нина села в кабину к Леньке, неотрывно следит за ним. Свою веру она тоже полностью отдала ему, и каждое его движение для нее так много значит, даже то, как он откидывает сгибом локтя наползающую на глаза шапку, как по-свойски улыбается ей истрескавшимися от мороза губами.
Высокий березовый лес плотно обступил дорогу с боков. Деревья словно сбегаются на гул моторов, но пучки фар раздвигают, теснят их. Среди берез, царственно-хрустальных, величавых, попадаются ели, будто бровастые, с глазами, скрытыми в гуще веток, с бородами, вросшими в снежные толщи. Никогда еще Нина не видала лес при искусственном освещении. Он был и прекрасен, и страшен. Освещенные до мельчайших подробностей деревья вдруг таинственно исчезали в черноте, но тотчас же возникали впереди, словно перебегали, — и казалось, что они что-то замыслили, ждут от кого-то им лишь ведомый сигнал, чтобы разом стиснуться и раздавить людей и машины…
В двенадцати километрах от Журавлева — по выходе из леса — колонна снова застряла, и теперь уже прочно. И Ленькин гений не помог. Толстые пласты наметенного снега перекрыли дорогу, — надо прокапываться. Белая пряжа поземки стлалась меж ног, пели пронзительно провода. Ни у кого уже не осталось сил для штурма, поэтому люди забились по двое, по трое в кабины и по очереди — лопат было мало — выходили раскидывать снег. Где-то близко брезжило утро. Из синей мглы с ветром отчетливо доносился петушиный крик.
Не найдя себе попутчиков, Нина пошла одна. Пусть труден, неимоверно труден путь, — она не может ждать!..
— Ты ли это?.. О, господи!
Александра Климовна кинула в снег лопату и побежала навстречу Нине.
Разгребая тропу от калитки, она еще издали увидела, как с угора, от мельницы, идет какая-то женщина, засунув глубоко руки в рукава и пригнувшись вперед. Местные жители так легко одетыми в эту пору не ходят, и она уже не спускала с нее глаз.
— Как же это ты? Неужто пешком? — обняла невестку и повела в тепло.
Брови и волосы у Нины отдавали сединой, шарф, которым было повязано лицо, намок от дыхания и так промерз, что сделался ломким.
— Снегом руки потри! Снегом! И щеки!
— Я… не обморозилась. Я озябла только, — с трудом выговаривала Нина.
— Не по нашей зиме ты одета. Ой, не по нашей. Морозы-то вон какие подскочили! Прямо стеклянные! Да с ветром. Тут девчонки в школу пошли. Только поднялись на гору, а оттуда с ревом обратно…
Нина прошла вперед, окинула взглядом избу.
— А где же Костя?
— Костя?.. — глаза Александры Климовны враз наполнились слезами. — Да ведь он… в больнице районной.
— В больнице?
— У-увезли… — губы Александры Климовны сморщились, глаза плотно закрылись.
— Давно увезли?
— Позавчера-а… Уж не серчай на меня, Ниночка. Совсем голову потеряла. Надо бы добавить в телеграмме-то два слова, а я… Да куда же ты?
Нина, не отвечая, натягивала на себя промерзшее пальто.
— Не пущу, не пущу! — Александра Климовна заступила дверь. — И не смей! Это еще что? Застынуть-то совсем? — отняла у Нины пальто и утащила в закуток. — Чаю попей, обогрейся. Потом уж решим, как нам быть…
— Что же случилось, мама? Почему он заболел?
Слово «мама», впервые произнесенное Ниной, снова вызвало у Александры Климовны слезы. Она быстро заговорила:
— Не по силам, Ниночка, ношу он брал. Не по силам. А все потому, что в отца. Все хочется, как побыстрее. Ну что бы с ними, с окаянными, сделалось, если бы месяцем позже их вывезли!..
— С чем — с ними?
— Да с бревнами! С лесом! Нарубить-то нарубили, а как его вывезти в эку пору? Ушли туда наши трактора, и ни слуху ни духу. Костя на лыжи да к ним. Я-то думала, он дня за два извернется, а он там остался. У Гурьяна Антиповича с глазами, вишь, беда приключилась. Куриная слепота. Ведет ночью трактор и на дерево наворачивает. Костя и повел колонну. Пробили путь к большаку, ему бы домой, а он опять на лыжи да в лес, к рубщикам. Нешибко те старались, мало заготовили, так он решил их подбодрить. Вот и подбадривал… пока жар не свалил. И никого-то ведь там не было, чтобы помочь! Как отрезанные. В чадной землянке жили. Когда машины-то по второму разу пришли, он уж в беспамятстве был. Глаза мутные, никого не узнает…
Александра Климовна вдруг уткнулась лицом Нине в колени.
— Да что же это вы? Он поправится! Непременно поправится!
— О-ой… и не знаю, поправится ли, Ниночка! Максим-то Потапыч как посмотрел на него, так и велел сразу же в больницу. Чтобы дома и часу не держать. Глаза мутные-мутные…
— Это не страшно. Это не страшно, — успокаивала Нина Александру Климовну, а сердцем ее овладевала тревога.
— Я вторую ночь глаз не смыкаю и из дому не выхожу… Сегодня глянула — дом-то наш будто выморочный стоит. И следу к нему нету… — и она проговорила с трудом: — Давно ли Артема Кузьмича схоронили, а вот теперь и другой председатель…