— Да,— кивнул Конан. — Я слыхал о пытках кхитайцев. Рассказывают, что они могут даже камни заставить заговорить, не то, что имеющих язык.
— Итак, колдун был подвергнут пыткам, и открылись все его злодеяния, в том числе и навет на Императрицу. Госпожа и ее сын ко всеобщему ликованию вернулись во дворец, был объявлен всенародный праздник. Принц немедленно разослал во все земли гонцов на поиски своего изгнанного друга, но те вернулись ни с чем. И вот случай, наконец, помог родным отыскать моего отца.
Я помню приезд дяди, хотя был тогда лишь восьми лет отроду. Он долго уговаривал отца вернуться в родные места, но тот отказался. Моя мать не хотела покидать Хоарезм. Она удивилась и испугалась, когда узнала, что ее муж, простой ткач, родился в княжеском доме. И уговорила его остаться тем, кем он всегда был для нее: мастером Таем.
Но мое сердце возликовало при мысли о том, как близки были мои предки к императорскому дому. Заметив это, отец стал поощрять во мне жажду узнать как можно больше о его родине. Сидя рядом с ним за своим маленьким станком, который он заказал специально для меня, я учился у него мастерству и слушал его долгие рассказы о Нефритовой Империи и ее столице, городе Тысячи Драконов. И понемногу, не сразу, постепенно, я начинал сознавать, что в жилах моих течет кровь пятнадцати поколений высокородных князей Кхитая. Я, как и мой отец, словно разделился на двух человек: один, сын мастерового, прилежно учился ткать ковры, а другой, сын князя-изгнанника, постигал науки, учил языки и часто вынимал из ножен отцовский меч, когда думал, что его никто не видит. Но отец видел и вскоре взялся обучать меня верховой езде и владению оружием.
Год спустя, весенним вечером, когда по крыше барабанил веселый теплый дождь, в наш дом постучался гонец из Кхитая. Он привез письмо от принца. Принц писал, что старый Император умер, и по прошествии года траура состоится церемония возведения на престол нового Императора, то есть его, принца Ясу Вэй Суня. Он просил отца присутствовать на празднике и заодно представить двору сына и наследника. В письме он обращался к отцу полным именем и титулом, что означало восстановление во всех правах и возвращение всех земель. И через год мы отправились в Кхитай. На границе нас встретила присланная принцем свита, и по родной земле мы ехали со всеми почестями, какие положены прибывшему на коронацию князю. Юлдуз вздохнул и мечтательно улыбнулся. — С того сказочного путешествия мною овладело горячее желание поселиться там, на родине предков.
Мой отец пообещал новому Императору, что после своей смерти он отпустит меня в столицу Поднебесной Империи, а до той поры удержит при себе. С кончиной моей матери некому было скрасить его одиночество, я не мог оставить старика. Но раз в год, когда там, на моей истинной родине, зацветала дикая слива, мы с отцом получали письмо от Императора, полное привета и заботы. Он помнил о нас и не оставлял надежды увидеть снова.
Конан слушал юношу и смотрел, как в небе гаснут одна за другой звезды. Луна уже давно скрылась за дальними вершинами гор, близился самый холодный и темный предрассветный час.
Миновав городскую стену, Юлдуз велел ковру лететь пониже, и теперь они скользили неслышной тенью над безлюдной ночной дорогой.
Впрочем, один ранний путник на ней все же был, разглядел Конан. Кто-то неспешно ехал из Хоарезма на белом ишаке. Как же он прошел ночью через городские ворота, удивился киммериец. Но Юлдуз продолжал рассказ, и Конан скоро забыл о верховом — мало ли у кого найдутся спешные дела и достаточно золота, чтобы подкупить алчных стражников.
— Время шло, глаза уже отказывали моему отцу. Но к тому времени я сам стал мастером и заменил его у станка. Он мог, наконец, отдохнуть и рисовать не для ковров, а просто для собственного удовольствия, что было его сокровенной мечтой долгие годы. Жизнь наша текла легко и приятно, без волнений и суеты. Но пришла эта весна, и я встретил Фейру. Мы полюбили друг друга сразу, с первого дня, с первого слова. Меня не радовали ни зеленеющие сады, ни солнечные погожие дни. Вокруг все пробуждалось и расцветало, а я худел и мрачнел с каждым днем.
Конан недоверчиво покрутил головой и хмыкнул. Что толку сохнуть по девчонке, когда можно просто прийти и забрать ее? Тем более, если она сама не против. Но, может, у кхитайских князей принято все делать иначе? Поэтому на вопросительный взгляд юноши Конан лишь махнул рукой: не обращай, мол, внимания, продолжай.
— Остальное ты почти все знаешь сам. В тот день, когда наш слуга пришел с отказом, отец по собственной неосторожности сильно простудился и слег. Известие о беспричинной вспышке астролога — ибо они договорились, что ковер полетит только после нашей с Фейрой свадьбы,— доконало его. В этот год ему должно было исполниться всего пятьдесят шесть лет, но он очень постарел со смертью Наирин, моей матери. Умирая, он успел лишь мне завещать, чтобы я раздал все наши богатства и улетел с Фейрой в Кхитай. «Мой последний ковер я ткал не для Бахрама,— прошептал он тогда.— А для тебя и черноокой Фейры. Она так похожа на твою мать… Летите с ней на мою родину, не взяв отсюда ничего, кроме того, что будет на вас. Император примет вас, как собственных детей…»
— «Но что я должен сказать, чтобы ковер взлетел?»— спросил я.
— «Скажи ему просто: «лети»…» — ответил мой отец и закрыл глаза.
— Я сделал все, как он сказал.— Тут Юлдуз смущенно улыбнулся:— Только немного не рассчитал с деньгами… Продавая дом и избавляясь от имущества, я ломал голову над тем, как же мне попасть в дом Бахрама и заставить ковер взлететь. Но я уповал на Великий Счастливый Случай, потому что если терпеливо добиваться чего-то, рано или поздно боги помогут тебе.
И как раз в тот день, когда я потратил последние деньги, я встретил наших ребят.
В первую же ночь я подобрался к ковру и, сев на него, сказал: «Лети!» — в точности так, как велел отец. Но, как ты помнишь, ничего не получилось. И только сегодня вечером я догадался, что нужно сказать это слово по-кхитайски. Я повторил его три раза — и поднялся в воздух! Хорошо, что рядом никого не оказалось. Тогда я отговорил ребят брать приступом Башню, дождался, пока совсем стемнеет, тайком вынес ковер за масленичную рощу и полетел в Хоарезм. Я так торопился, думал, ты мечешься в своей клетке, как пятнистая пантера, и все тут уже разгромил в щепки. Я чуть с ковра не свалился, когда увидел, как ты спокойно похрапываешь себе наверху.
Конан рассмеялся.
— Я собирался просто слезть по стене, когда стемнеет, а до того решил как следует выспаться, — пояснил он.
Юлдуз с сомнением покачал головой.
— Даже если бы тебе это удалось, в чем я не уверен, ты не выстоял бы безоружный против двух десятков стражей внизу.
— Не многовато ли для замурованного в башне и закованного в цепи узника?— жестко усмехнулся Конан.
— Слава о твоих подвигах летит далеко, Конан,— серьезно сказал Юлдуз.— И Мардуф знал, что делал, когда выставил под Башню усиленную охрану. Но он, я думаю, не столько предвидел твой побег, сколько догадывался, что в первую же ночь отряд аграпурских головорезов явится спасать своего ун-баши. И так бы оно и случилось. Потому что Харре к вечеру стало худо. Если до того он еще думал, что ты ушел в город, как и собирался, то теперь начал сомневаться. Он послал нас обшарить все вокруг, а сам взял за глотку Бахрама, и тот ему живо все выложил.