Не до купанья было. Все заботы да хлопоты.
И вот — Ленька подрос, повезла его к брату своему. Брат в Бологом жил. А там — озера. Пошли мы с Ленькой на пляж. Раздела его, он по бережку побегал, побрызгался, довольный.
Говорю:
— Ну, пошли, Ленюшка, поплаваем.
Пошел. Только как шагов пять сделал, назад. Боится. Я поплыла, показываю — не страшно, дурачок, хорошо… Подумать, сколько лет прошло, а помню и озеро, и день тот, и как вдруг обрадовалась, что не разучилась! Плыву! Да-а-а… Ну а парня никак затащить не смогу. Боится. И тогда я сказала Леньке:
— Наверное, зря я тебя, сынок, привезла сюда. Не надо было и пробовать. Не будешь ты плавать.
А он спрашивает:
— Почему?
— Трусишкой родился. Ничего не выйдет. Не будешь плавать.
Надулся, чуть не в рев.
— Буду, — говорит. И полез в воду. Я, конечно, рядом. Дошел, где ему до пупочка было, дрожит, слышно, как зубешки колотятся. И — бултых…
Подхватила его, чтобы не нахлебался, и давай показывать, как руками-ногами толкаться, как голову держать.
Осмелел, из воды не выгнать.
А через неделю заплавал. И вот что интересно: потом, когда уж он большим стал, бриться начал, если начну над ним подсмеиваться — насчет девчонок или про какие его художества говорить, — терпит, а как Бологое припомню, так пыхнет — и ходу. Не мог того слышать.
Вот так лежу, мечтаю, другой раз и задремлю.
Задремала тут вроде вполглаза, а сон возьми да и приснись. Будто отец наш живой откуда-то приехал и сидит за столом с Ленькой, водку пьет.
Надо же — такое только во сне присниться может: отец сроду больше трех рюмок не выпивал, и Ленька не горазд. А тут вроде бы стаканами они ее глушат. Оба красные стали и друг на дружку сердятся.
— И много ты добра налетал? — Отец его спрашивает.
А он:
— Мне много не надо. От добра человек только сатанеет и другому глотку готов перегрызть, чтобы еще больше забогатеть.
— Намек, значит, делаешь? Так, что ли? Только не крути, а прямо отвечай. — И вижу, сердится отец, из себя выходит.
И вроде бы Ленька ему отвечает:
— Нет, почему же намек. Я вас осуждать не имею права. Вы всю жизнь старались и в своем деле очень даже хорошим работником были. А мечты вашей я и тогда не понимал, и теперь не понимаю.
— Это какой мечты? Говори, сукин сын, выкладывай, все до конца говори!
— Ну, чтобы капитал сколотить, чтобы проценты шли…
— Дураком ты родился и дураком помрешь, — отец говорит, а сам руками размахивает, будто Леньку ударить хочет, — а убьешься ежели при своем летании, что сыну твоему останется? Что?
И тут будто бы отец заплакал, а Ленька его по голове гладить стал и успокаивать:
— Не расстраивайтесь, папа, не надо…
Здесь я очнулась, а сердце так колотится, так колотится, гляди, выскочит.
Врать не буду — напугалась. Даже гулять не пошла и до самого ужина на терраске сидела.
Народ тут, как всюду, разный. Есть которые нравятся. А есть — глаза б мои не смотрели!
Один особенно гадостный. Здоровый боров, пудов на семь, наверное. Шея толстая, салом налитая. Все на станцию бегает. А как вернется, так глаз у него и вовсе не видно — одни щелочки. Дыхнет, что из пивной бочки дух. И ко всем придирается — процедур ему, видите ли, мало дают, сестры грубо разговаривают, питание тоже не подходящее. И бухтит и бухтит. Но еще противнее, когда он про свои заслуги рассказывать начинает — и Беломорско-Балтийский канал будто бы он строил, и в Арктике работал, и на войне чуть ли не армией командовал. Всем уже надоел своими разговорами.
Сама-то я, правда, его не слушаю. Начнет, поворачиваюсь и ухожу. Но один раз все-таки сцепилась с ним. Из пустяка, верно, вышло, но я не смолчала.
Начал он сестричку Люсю мытарить.
Девчоночка совсем молоденькая — может, восемнадцать ей, а может, еще и восемнадцати нет, хорошенькая, обходительная, ко всем с улыбкой. Ну, прелесть девочка.
Так начал он ей выговаривать: и смотрит она на него не так, и вроде грубит, а вот если бы ей рубль дать, то по-другому бы небось разговаривать стала…
До слез девочку довел. Тут я не выдержала и говорю:
— Чего ты его слушаешь, Люсенька, не обращай внимания!
Как он взвился! И на меня: чего только не наплел. Ну, я послушала-послушала да тихонько так и сказала, вроде бы и не к нему обращаясь:
— Надоел ты мне, пошел вон отсюда.
Так что же вы думаете? Как открыл рот, так и позабыл закрыть. Что твой карась, из воды вытащенный.
И надо же, как раз в тот вечер Ленька меня проведать приехал. Мы аккурат в столовой сидели. Заходит. Загорелый. Улыбается. В хорошем костюме, синем — а это редкость, чтобы он пиджак надел, все в кожаной куртке крутиться привык. А тут при галстуке и со звездочкой.