"Новый летчик", — подумал я и обернулся, чтобы взглянуть на него.
Он стоял перед командиром полка, высокий, худой, в застиранной гимнастерке. В левой руке штурманский планшет и противогазная сумка.
Командир полка поздоровался с новичком и сразу спросил:
— Воевали?
— Так точно. Сначала под Москвой, потом — на Первом Украинском.
— Налет большой?
— Тысяча семьсот часов.
— Ого!
— До войны инструктором работал, — как бы извиняясь, сказал старший лейтенант, — поднабрал.
— На Ла-5 летали?
— Так точно, летал.
— Боевых вылетов сколько?
— Сто семьдесят девять, товарищ гвардии майор.
— Хорошо. А как успехи?
— Да вроде нормальные успехи. Двадцать один лично и шесть в группе.
— А что же при таких успехах награждены не густо и в званиях не больно высоко забрались? — добродушно спросил командир.
— Не могу знать. Чины и награды — в руках начальства…
— А ты с характером, орелик, с норовом, видать! Нуну, бери личные вещи и ступай в первую эскадрилью к капитану Пахомову. Потом поговорим подробнее.
— Слушаюсь, — козырнул старший лейтенант и направился к двери.
— А вещи твои где? — спросил командир полка.
Старший лейтенант встряхнул противогазную сумку и ответил с вызовом:
— Личное имущество — вот, я воевать приехал.
— Ступай! — повторил командир полка, и я сразу понял, Пилевина наш весьма хозяйственный, основательный майор невзлюбил, и невзлюбил надолго…
Потом мне пришлось летать у Пилевина ведомым. Мы не сразу сошлись. У Сашки был нелегкий характер. На первых порах он просто огорошил меня. Ну что стоило его заявление, сделанное при первом знакомстве:
— Главное мне — увидеть. Если увидел, он меня уже не собьет. Понял?
— Ты уверен, что пилотируешь лучше всех немцев? — спросил я.
— Не знаю, лучше ли всех, но что много лучше абсолютного большинства, уверен. Со мной не пропадешь, малый!
— Ну, ты силен…
— Силен. На самом деле силен. Не сомневайся…
Мы близко сошлись с Сашкой на фронте и долгие годы не расставались после войны. Собственно, и на испытательную работу вытащил меня он. Жаль, что сейчас Сашки нет рядом. Вот бы с кем посоветоваться. Он из тех людей, которые всегда знают, что и как надо делать.
Тут второй пилот доложил, что мы вошли в зону снижения. Связь есть. Подход разрешен.
— Давай, — сказал я, — действуй, — и сразу вернулся к исполнению своих прямых обязанностей, обязанностей командира транспортного корабля.
К Тамаре Клементьевне Швецовой, как ни старался, я попал только через неделю. Встреча все откладывалась по так называемым независящим от меня обстоятельствам: то Валенчус требовал аэродромных бдений в ожидании погоды, то Самарский настаивал на дополнительном полете… Словом, и дело не делалось, и свободного времени не выкроить…
Наконец я приехал по указанному адресу. Меня встретила пожилая женщина с удивительно сохранившейся фигурой. Кстати, и одета Швецова была явно не по возрасту: шерстяные трикотажные брюки в обтяжку, синие с белыми лампасами, тренировочная спартаковская рубашка.
Тамара Клементьевна жила в однокомнатной квартире, главное убранство которой составлял темный полированный шкаф, изначально предназначавшийся скорее всего для книг, но сплошь уставленный хрустальными вазами, кубками, металлическими стаканами, фигурками большей и меньшей ценности. Как я сообразил, то были спортивные трофеи хозяйки дома.
Мы познакомились. Тамара Клементьевна протянула мне пакет, обернутый в прозрачную полиэтиленовую пленку и аккуратно перевязанный суровой ниткой. Я поблагодарил и хотел откланяться.
— Не разыгрывайте, пожалуйста, железобетонное мужество и несгибаемую выдержку, — сказала Швецова, — терпеть не могу. Садитесь к столу, посмотрите бумаги… Ведь хочется вам знать, что там? Я мешать не стану. Уйду на кухню и накрою стол к чаю. Разберетесь в бумагах, попьем чайку и тогда расстанемся. Надо дорожить общением! — С этим она вышла из комнаты, не дожидаясь ни моего согласия, ни отказа.
Я развернул пакет и первое, что увидел, — свою детскую фотографию. Худой, этакий гадкий утенок в матроске. Перевернул. На обороте рукой матери было написано: "5 лет".
Под фотографией лежало письмо отца. Судя по штемпелю, письмо было отправлено из Таганрога восьмого августа тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Подумал: "Вот не знал, что отец бывал в Таганроге. Что он мог там делать?" Та-ган-рог? "Всю жизнь провел в дороге и умер в Таганроге". Впрочем, эти строчки никакого отношения к моему отцу не имели.