А я в это время рылся по карманам, наскребывая последние три рубля, превратившиеся в тридцать копеек…
Самарский перехватил меня в коридоре.
— Слушай, это тебя касается. Захожу вчера к Валенчусу, а он с кем-то из министерства разговаривает. Я так понимаю, ругается. И как будто бы из-за тебя… За точность не ручаюсь, но, насколько я сумел установить, они, — Самарский ткнул пальцем вверх, — хотят тебя прижучить, а Валенчус — сопротивляется… Чего ж ты молчишь?
— А что я должен говорить?
— Не знаю, что именно ты должен говорить, но как-то надо на такую информацию реагировать?!
— У меня с детства пониженная эмоциональность. И потом я не люблю новостей, подслушанных под чужими дверьми…
— Это ты зря! Я в кабинете был и просто случайно услышал! Понятно?
— Не очень понятно. Но к сведению принимаю. Вы чего ждете? Благодарности? Благодарности не будет.
— Странный ты все-таки человек, — сказал Самарский, — к тебе всей душой, с полной откровенностью, а ты… — Дальше я слушать не стал, мне было пора на вылет.
Леся — Клаве
Здравствуй, Клава. Даже и не знаю, что ответить на твое последнее письмо. По-моему, ты просто не понимаешь, чего натворила. Это ж надо было додуматься — пойти к начальству!.. Ну а если когда-нибудь от кого-нибудь случайно он узнает, что ты сама пошла и заложила его, предала… неужели ты думаешь, он простит такое?.. Нет, может, я чего-то не так понимаю — ты умнее меня и училась больше, и вообще — только за такое убить и то мало. Скажу откровенно: будь я на его месте и узнай, что моя законная жена, подруга жизни и боевой спутник, такой номер отколола и мне по ее милости больше не летать, честное слово даю, я б тебя собственными руками придушила. И пусть потом сидеть хоть до конца жизни!..
Но я не он. И подруга моя — ты. Поэтому запомни: молчи! Никому ни слова. Если до него что-нибудь дойдет, отказывайся. Клянись чем хочешь, хоть жизнью детей, хоть своей жизнью, что нигде не была, никому слова не говорила и вообще ничего не знаешь. И уж если на этот раз ты меня не послушаешь, так и знай — конец тебе! Во всяком случае, конец твоей хорошей жизни.
Письмо прочтешь и сразу же изорви.
Ох, Клавка-Клавка, жалко мне тебя. Сразу, как что прояснится, напиши. Если надо будет, брошу все и Федюшку, своего красавчика придурошного, и приеду. Леся.
Вечером неожиданно приехал Коля Анов. Мы не виделись с похорон Пахомова, и, признаться, Коли в этот день я вовсе не ждал.
Странно — раньше мы очень дружили, были, что называется, не-разлей-вода, а потом с годами, особенно после того, как Коля сошел с летной работы, как-то разошлись и встречались все реже и реже. Мы не ссорились, между нами не пробегала никакая кошка, видно, ослабло магнитное поле, уменьшилось притяжение…
Коля приехал с коньяком для меня, с конфетами для Клавы и плюшевым медведем для Тины (ему казалось, что Тина все еще девчушка с косичками). Коля вошел шумно, как входил только он, охлопал меня по спине и плечам, облобызал Клаву. Он был, видать, в наилучшем расположении духа и сразу ударился в воспоминания.
— Слушай, а это все-таки неправильно, точно говорю, неправильно, что мы, однополчане, старые фронтовики, почти никогда не видимся. Или плохие ребята у нас в полку были? Нет, я серьезно, почему в других частях традиция — и праздники полковые справляют, и встречи организуют, и вообще? А мы, как разлетелись после войны, так все — привет, Вася, и никаких контактов!..
— Ты хочешь создать организационный комитет ветеранов? — спросил я.
— Вот ты сразу в иронию, но почему? А? Почему? Недавно в журнале "Авиация и космонавтика" я фотографию Вали Бойко видел. Помнишь Вальку? Генерал-лейтенант авиации. Заслуженный летчик! Неужели тебе не интересно с ним повидаться?
— Интересно, — сказал я. — Он училищем командует. Кстати, тем самым, что я когда-то закончил. Месяца два назад я летал к нему на теоретическую конференцию. Валя — мужик что надо! Сто кило с хвостиком, а еще летает. Правда, в кабину трудновато ему затискиваться, но уж как залезет, так дает!..
Странно, Анова мои слова огорчили.
— Любопытно получается, — сказал он, — ты, значит, Вальку видел, а я не в курсе?..
— Чего ж тут такого, Коля? Ну, пришлось мне в его училище слетать, по делам службы ведь…
— Вот-вот, по делам службы! Про то и речь — у тебя и дела и служба…
В это время Клава позвала к столу. Разговор перескочил на новую волну, и больше ни к фронтовым воспоминаниям, ни к товарищам минувших лет не возвращался.
После третьей или четвертой рюмки Коля спросил:
— Слушай, а почему ты, пижон, только чокаешься, а не пьешь?