— Завтра с утра полеты, — сказал я.
— Полеты? Ясно… И не надоело еще?
— Пока нет.
Тут в разговор вмешалась Клава. И решительно отвела Колю от затронутой темы. Пожалуй, даже слишком решительно, тем более что он и не сопротивлялся. Неожиданно Коля спросил:
— Слушайте, а что у вас тут за докторша, вдова Вера Степановна проживает? А?
Клава подозрительно поглядела на Колю и сразу отвела глаза. "Интересно, что Клава может знать? Что-то знает", — подумал я и заторопился ответить Анову:
— Ничего докторша, даже очень ничего — и собой хороша, и умишком не обижена, и в медицине толк знает…
— И очень мужиков уважает, — сказала Клава.
— Всех подряд? — без улыбки спросил Коля.
— Не всех, — почему-то разозлившись, сказал я, — только выдающихся: во-первых, с высокими моральными качествами, во-вторых, с размахом…
— А тебе это откуда известно? — поинтересовалась Клава. — Говоришь как отвергнутый соискатель.
"Вот черт! — подумал я. — Один — ноль в ее пользу", — и теперь уже сам постарался перевести разговор на другую тему…
Коля просидел у нас долго. Ушел пьяненький, умиротворенный и уже в дверях сообщил:
— Решено! Атакую и преследую…
— Чего-чего? — не поняла Клава.
— Не чего, а кого! Веру Степановну. Она — одна, и я — один… А? Не советуете или благословляете?
— Не сердись, Коля, — сказала Клава, — но я к тебе слишком хорошо отношусь, чтобы благословлять, я бы на твоем месте сначала хорошенько подумала.
— А ты? — спросил Коля, глядя мне в глаза.
— Подумай, — сказал я, — думать никогда не вредно. Только не слишком сосредоточивайся… Тут… импульс нужен…
Ночью мне снился Крым. Сероватые, в мягкой дымке горы. Беспокойное теплое море. Я отчетливо слышал хруст гальки под ногами, и ноздри щекотал дразнящий запах, свойственный только крымской земле.
Из моря выходила Вера. Загоревшая, длинноногая, в капельках воды, сиявших, словно бриллиантики. Та далекая, молодая Вера, какой я ее видел давно, но, оказывается, не забыл до сих пор.
Из Крыма меня прогнал будильник, тренькнувший без четверти шесть. На аэродром я уехал, когда только светлело. Клава еще спала.
День прошел без потрясений и неожиданностей — обычный будний день.
По дороге домой я завернул в сберкассу.
Заведующая встретила меня как старого знакомого.
— Вот, пожалуйста, расчет, — сказала она и протянула аккуратно исписанный цифрами листок.
"До 1 июля 1936 года из 8 % в год", — дальше шла колонка цифр, и в конце был выведен итог — 371 рубль 21 копейка.
"С 1 июля 1936 года из 3 %" — и новая колонка заканчивалась новым итогом —641 рубль 14 копеек… И еще колонка, и окончательная сумма —96 рублей 02 копейки.
— Это вам столько считать пришлось?… Спасибо, — сказал я.
— Не за что. Считать — моя обязанность. Вот видите, капитал ваш почти упятерился, — сказала заведующая сберкассой и впервые улыбнулась мне.
В полукруглом окошечке я получил девяносто шесть рублей две копейки и вышел из сберегательной кассы, держа деньги в руке.
Странные это были деньги. Не заработанные, не выигранные — из ничего… Я посмотрел на мятые бумажки еще раз и вспомнил.
Отец смотрит на меня вопросительно и терпеливо, а я, давясь словами, прошу его финансировать какое-то, не помню уже в точности, приобретение: то ли коньки, то ли лыжные крепления ротафеллы (тогда жесткое крепление было большой редкостью и стоило сравнительно дорого). Путаясь, объясняю, почему мне нужно купить именно такое крепление или именно такие санки, стараюсь быть убедительным, произношу массу лишних, суетливых слов и никак не могу выговорить главного — назвать нужную сумму. А он не спрашивает, и я все говорю, говорю… и мне стыдно… и я себя презираю и не могу остановиться…
— Так сколько? — не выдерживает отец.
— Рублей двадцать, — говорю я, задохнувшись презрением к себе.
— Рублей двадцать или двадцать рублей? — требует точности отец.
И так как я молчу, нервно глотая слюну, готовый вот-вот разреветься, он очень обстоятельно и неторопливо принимается объяснять мне, что деньги любят счет, что человек должен точно знать, сколько и на что ему нужно, должен планировать свои возможности и трезво оценивать свои потребности…
Деньги в конце концов он дает, дает столько, сколько я прошу, или даже немного больше, но радости от этого я не испытываю и долго не решаюсь истратить эти десятки…
Я снова смотрю на только что врученные мне девяносто шесть рублей две копейки, и в голову приходит: а ведь они — оттуда.