— Как себя чувствуете? — спросила она тихо, чтоб не потревожить тех двух, лежавших неподвижно.
— Хорошо, ух как хорошо, и аппетит, сестрица, большой аппетит.
— И прекрасно. Только очень долго не сидите.
— Мы не долго. Мы только вот третью доиграем.
В женской палате стояли также четыре койки, но занята была сейчас только одна, ибо три других женщины настолько уже поправились, что им было разрешено сидеть на террасе в больших тулупах, закутав ноги в одеяла.
Девочка, лежавшая на койке, была так худа и бледна, что казалось, стоит тронуть ей голову, и голова отломится, как цветочек на иссохшем стебельке. Шейка у девочки была в самом деле похожа на длинный тонкий стебель, неестественно тонкий по сравнению с головой и плечами. Девочка тяжело дышала и от времени до времени шевелила бескровными губами, словно звала кого-то.
Возле койки сидела старая нянька в очках и читала книжку.
— Ну, как? — вполголоса спросила фельдшерица.
— Ничего, — так же тихо отвечала старушка — стала куда тише.
Фельдшерица взяла тоненькую ручку девочки и пощупала пульс.
— Пульс хороший.
— Выправится.
— А вчера ей было все-таки очень плохо. Я, признаться, стала бояться.
В это время девочка открыла глаза, удивленно посмотрела на стену, озаренную солнцем, и на Татьяну Петровну.
Катя с любопытством смотрела, как нянька снимает и надевает очки…
Она вдруг улыбнулась.
За эти три недели Катя в первый раз ощутила кругом себя настоящий прочный мир, тот мир, в котором она прожила всю жизнь, в котором все совершалось по строгим законам, не допускающим никаких произвольных отклонений. Стул не может ни с того ни с сего подняться на воздух, стена не станет гримасничать и кривляться, солнце не будет мгновенно восходить и заходить. Приятно было вернуться в этот мир из того царства призраков и кошмаров, в котором она жила целых три недели, который давил и распирал ей мозг до того, что иногда начинало казаться, будто мозг давно уже разорвал тесные стенки черепа и теперь разливается повсюду, растаскивая за собою противный бред. А все тело горело словно его жгли огнем. Какое счастье смотреть на гладкую белую стену и не видеть, не слышать всех этих призраков.
Катя старалась не закрывать глаза, боясь, что тогда страшный мир бреда снова захлестнет ее. Но ей было трудно держать веки поднятыми, да и больно было смотреть на свет.
Глаза слипались.
Она хотела пальцами поддержать веки, но руки не слушались. Она только шевелила ими, но поднять не могла.
Тогда она осторожно закрыла глаза и к своему удовольствию увидала мглу, черную мглу, ничем не заполненную, кроме разноцветных точек. Никаких призраков. Никаких голосов. И Катя в первый раз-за три недели по-настоящему заснула.
В этот же вечер Карл Федорович, осмотрев ее, спокойно сказал Татьяне Петровне.
— Поправится. Строгий режим.
Слышавшая это одна из выздоравливающих женщин радостно заметила:
— Ну, наша палата совсем счастливая.
Катя и в самом деле стала поправляться.
Тиф — болезнь очень изнуряющая, и тот, кто переболел тифом, первое время ни о чем не может думать, кроме как о своем выздоровлении, ничем не может интересоваться, кроме окружающего его мира, хотя бы это был тесный мир больничной палаты.
Катя с любопытством следила за движениями своих соседок, смотрела, как нянька снимает и надевает очки, улыбалась, глядя на веселое лицо Татьяны Петровны, ни о чем не думала и ничего не хотела. Она была совсем счастлива в эти первые дни своего выздоровления.
Но чем лучше ей становилось, чем больше она прислушивалась к разговорам, чем яснее воспринимала все, что совершалось вокруг нее, тем ощутительнее тоска и глухое беспокойство начинали овладевать ее сердцем. Первое время она как-то бессознательно отмахивалась от всяких таких мыслей, но однажды утром, когда она, проснувшись, почувствовала себя почти здоровой, ей стало нестерпимо грустно и она, зарыдав, начала кричать, как маленькая:
— Мамочка, папочка. Петя, Петя!
К ней подбежала нянька, другие женщины тоже подошли и стали ее утешать.
— Не плачь, девочка, что ты! Разве можно так плакать.
Но Кате даже не было стыдно плакать. Она чувствовала себя совсем слабою, беспомощною девочкой, захваченной жестокою жизнью, не захотевшей ее пощадить. Она чувствовала глубокую жалость к себе и к Пете, ей хотелось все это высказать кому-нибудь, но у нее нехватало ни слов, ни сил.