Я подошел еще не очень твердой походкой и занес ногу, чтобы наступить на его живот. Просто, чтобы показать всю его беспомощность. Он не вынес бы даже проползающего по нему муравья. Отец сморщился, заранее смиряясь с неизбежным страданием, но я не опустил ногу. - Гизак, - сказал я, - ты сейчас слабей меня! Тут нужно было хорошо чувствовать меру потому, что ярость моментально могла обезболить его. Он промычал что-то и прикрыл глаза, ненавидя весь мир и меня вместе с ним. - Но я вылечу тебя. А за это ты поможешь мне. Он открыл глаза в смутной надежде, начиная воспринимать меня как лекаря. Его чуть прояснившийся взгляд доверчиво молил об избавлении. Я наклонился к его уху и заорал: - Ползи к реке! Отец собрался с духом, зарычал, сделал циклопическое усилие, медленно повернулся сначала на бок, потом на живот и как беременный тюлень пополз по песку. Когда его голова нависла над водой, я попросил его открыть пасть и глубоко засунул туда ветку с листьями. Пережеванный кабан ушел на корм рыбам. Некоторое время отец хрипло дышал, потом, уронив голову в воду, с громким фырканьем встряхнулся и встал на четвереньки, чувствуя явное облегчение. Я дал ему на десерт горсть собранной заранее ежевики, которая дожидалась на листе лопуха. Она не вызвала у него отвращения. Через несколько минут отец снова мог радоваться жизни. - Туюм! Ты вылечил меня! В свирепой благодарности он схватил меня и, хотя его еще слегка пошатывало, подбросил высоко в воздух. Я в теле ребенка крайне тревожно воспринял стремительно удаляющуюся землю и невольно взвизгнул. Отец довольно заржал и неуклюже поймал меня над самой травой. - Гизак! Я обещал и вылечил тебя? - Да! - Теперь помоги мне. - Что надо? - Мне нужна шкура. Чтобы носить на плечах. - На плечах?! - Гизак развеселился. - Все носят на бедрах, а Туюм что-то хочет скрыть на плечах! - Разве зимой не холодно? А шкура согревает. - Холодно, - с напряжением задумался Гизак. - Тогда давай сделаем мне такую! - Я не женщина! - Тогда я больше не буду тебя лечить! В то же мгновение я оказался перед его оскаленной мордой. Так мы смотрели друг другу в глаза целую минуту, пока он напряженно ворочал понятиями, не в состоянии оторваться от моего ясного взгляда. Когда разум возобладал над яростью, он осторожно опустил меня и молча ушел в пещеру. Через пару минут он выволок оттуда мою мать и сырую шкуру вчерашнего кабана. Бросив и то и другое на траву передо мной, он прорычал: - Делай ему шкуру! Чтобы носить на плечах! - он весело захрюкал и вернулся в пещеру, чтобы спихнуть со своего места у костра Мурака и заодно рассказать байку про мои новые причуды. Матери тоже немало перепало кабанятины с морочащими грибами, и работать ей совсем не хотелось. Я вообще ее избаловал своим самообслуживанием. Кроме того, отцовское обращение обидело ее. Порывисто схватив острый камень, она хотела было резать шкуру как попало, но я остановил ее и забрал камень. - Сначала думать, потом резать! - очень строго сказал я так, что она замерла в нрешительности. Я моментально приволок из пещеры рисовальные принадлежности. Углем сгоревшей ветки я вывел контуры с солидным запасом на рост. Примерил на себя, кое-что подправил. Необычность этого способа изготовления одежды понемногу увлекла мать. Это походило на игру. Некоторое время пришлось потратить на то, чтобы убедить ее сделать одежду мехом вовнутрь, в то время как шкуры на бедрах носили только шерстью наружу. Она разрезала шкуру по моим контурам и принялась сшивать ее узкими кожаными полосками, продевая их в дырки. Осталось только отскоблить тупым камнем, высушить шкуру, размять ее, оросить прокисшей мочей, просушить и смазать жиром. Мы были достаточно волосатым народом, чтобы переносить холод, тела привыкли к холоду не только на лице. Но меня уже захватили тщеславные мечты ввести новую моду в племени, доказав, что одежда удобна не только тем, что греет, но и своими карманами и поясом, за который можно что-нибудь заткнуть, освободив лапы. Как только моя одежда подсохла, я надел ее. Великовата, конечно, но я расту быстро. Очень не терпелось проверить ее в деле. Разговоры у костра смолкли, и народ уставился на меня. Я подошел поближе, путаясь в длинных полах. Чувствуя себя клоуном, демонстративно заткнул за пояс подвернувшуюся палку и засунул в карман пару печеных кореньев. Но на эти поучительные действия никто не обратил внимания. По расплывающимся мордам и еле сдерживаемому хрюку было понятно, что народ не сомневается в комичности ситуации и только пока не может подобрать подходящее для меня слово. Мурак заерзал и затряс поднятыми лапами. - Туюм так быстро растет! - восхитился он, - Что простой шкуры на бедра ему теперь мало. Ему нужно скрывать что-то о-о-очень большое! Страшно довольный собой Мурак в экстазе хлопнул себя лапами по бедрам, а потом еще и соседа, от чего тот чуть не улетел мордой в костер. Народ зашелся неудержимым хохотом. С грустью поняв, что мое время не пришло, я направился к выходу, но наступил на собственную полу, шлепнулся навзничь, и капюшон накрыл мою голову до кончика носа. Я привстал на четвереньки, громко выругавшись с досады в невольном желании показать, что все-таки мужчина, но, к несчастью, при этом издал громкий звук, какой у детей вырывается с натуги совершенно непроизвольно. Не помню ни в одной из прожитых жизней, чтобы народ от хохота в таком изнеможении расползался во все стороны. Не рискуя больше подниматься во весь рост, я по-собачьи резво выскочил наружу и только там встал на задние лапы, весь дрожа от пережитого позора. Тупые обезьяны! Они сразу стали моими лютыми врагами. В детской смертельной обиде, не разбирая дороги, я направился к лесу. Утро выдалось довольно прохладным. Вздохнув побольше свежего воздуха, я сумел притушить детские эмоции взрослой рассудительностью и тихонько заржал сам. Я не помнил себя в ипостаси динозавров. Ранние воплощения были так же туманны как воспоминания раннего детства и только отдельные эпизоды всплывали иногда силько искаженными зрительными образами. Остальное оставалось неосознаваемыми, но довольно сильными остаточными впечатлениями. Меня всегда занимал вопрос, где и в виде чего сохраняется все эти остатки пережитого в моей сущности. Всякое воплощение специализировало меня в чем-то в уловиях мира того времени и возникало множество таких специалистов, но в рамках общей этики, которая совершенствовалась над всем этим. Я знал, что все наставники состояли из этих этик, хотя не видел ни одного кроме моего. И я был его частью, которую он доводил до только ему известного критерия совершества. Я больше не тонул в бурном потоке ассоциаций аналогичного в моих предшествоваших жизнях, обрушивающихся на меня по любому поводу, научившись не обращать внимания на них и только самое подходящее и важное услужливо подсказывало возможные последствия. При этом, стоило сделать усилие и позволить ворваться менее важному, и поток обогащался новыми образами, быстро грозя захлестнуть сознание толчащимися и мещающими друг другу эпизодами. Все больше я привыкал к своей новой жизни. Если поначалу внешний вид сородичей удручал меня, то теперь казался естественным. И среди нас встречались красивые экземпляры, несмотря на голозадость. Я тосковал по общению и, особенно, по специфическому общению с женщинами. Нет, меня пока еще нисколько не заботили сексуальные проблемы. Но общение с женщиной - это особый духовный аспект, и мне не хватало его потому, что большая часть моей этики была наработана этим общением. Среди подрастающих самок выделялась одна очень привлекательная не только физически, но что-то в ее поведении отличало от других женщин племени. Какое-то особое стремление к новому, необычному, нежелание быть как все. Это отталкивало сверстников, для которых быть как все стояло на первом месте, но притягивало взрослых мужчин. Отбиваться от грубых приставаний ей приходилось постоянно, и в этом она быстро совершенствовалась. При случае я бросал ей невзначай ласковое слово, приносил красивые камешки, к которым она была примерно так же неравнодушна как женщины к драгоценностям в любой моей жизни. Как-то я ей притащил большую красивую черепаху, но они с матерью просто запекли ее в углях и съели. Когда в следующий раз я подарил маленького ежика, то объяснил, что это не еда, а игрушка, о которой надо заботиться пока она живет с ней. Постепенно я сам стал ее любимой игрушкой. Мы подружились. Ей со мной было интересно, и она переставала замечать, что имеет дело с шестимесячным ребенком. Однажды, мы сидели у речки, рисуя на песке. И я сказал ей: - Шида, слушай! Она подняла на меня глаза, я немного помолчал, сделал таинственную морду и с выражением выдал ей самый первый стих в этом мире. Что-то вроде: - Ты добра ко мне как мать, я хочу с тобой играть! Она чуть оскалилась, прислушиваясь, подумала и сказала: - Хочешь - играй! Но ее мысли уже нашли что-то новое в этом. Новое всегда привлекало ее. - Скажи еще! - попросила она. Я повторил с еще большим чувством и ритмом. Шида открыла ротик еще шире. Что-то было очень приятное в звучании этих слов. А еще в коротких строчках оказалась интересная мысль: она такая добрая, что с ней хотят играть. Но больше всего ее заводило то, что эти слова, в которых уместилось так много нового смысла, звучали необычно легко и сами запоминались. Она повторила их и весело засмеялась. И хотела уже забыть, отвлекшись новой мыслью. О