Удивление Михаила было настолько неподдельным, что казалось, будто его самого неожиданно привели на спектакль, сценарий которого он никогда прежде не читал и где роль ему была абсолютно незнакома. Он с тревогой взглянул на перепуганные лица знакомых людей, беспомощно стоящих вокруг, но странное дело: тревога его оказалась какой-то неубедительной, размытой и бледной, словно её рисовал не очень талантливый художник, запутавшийся в оттенках эмоций.
Михаил вдруг заметил, насколько карикатурно выглядят лица собравшихся снизу: юрист с вытянутым, серьёзным лицом, похожим на студента, только что осознавшего, что перепутал день экзамена; партнёр, недавно пошутивший, но теперь молчащий и выглядящий как неудачный комик, забывший свою репризу; секретарь, рыдающая и причитающая в телефонную трубку, как героиня дешёвого сериала. Весь этот спектакль жизни выглядел из воздуха диковато и смешно, как историческая реконструкция всех эпох и народов одновременно. И без костюмов.
Отчуждённость постепенно накрыла Михаила Борисовича, как мягкое одеяло в холодную ночь: уютно, удобно, но при этом совершенно безразлично ко всему происходящему. Он не мог теперь ни злиться, ни радоваться, ни даже раздражаться – всё это осталось внизу, с телом, ставшим бесполезным и нелепым атрибутом далёкой, уже ненужной ему жизни. Теперь ему оставалось только наблюдать.
Но вдруг пространство вокруг начало вести себя странно и неадекватно. Предметы, лица, стены – всё стало медленно плавиться, словно картину, написанную маслом, поставили под палящее солнце и краски потекли, смешались, превратились в непонятную смесь цвета и формы. Зал переговоров, партнёры, врач – вся эта комическая толпа расплылась в нечто неопределённое и бессмысленное, утратив своё значение и контуры, превращаясь в абстрактное пятно, которое не выразит даже самый прогрессивный художник-авангардист.
В ушах Михаила появился звук – тихий, но постепенно усиливающийся шум, чем-то напоминающий сигнал радиоприёмника, случайно настроенного между двумя станциями. Этот шум начал нарастать, заполняя собой все мысли и ощущения, словно стараясь окончательно заглушить любые остатки воспоминаний о только что закончившейся сцене. Он становился всё громче, настойчивее и неприятнее, пока не превратился в надоедливый и назойливый гул, рядом с которым звуки реального мира казались жалким шёпотом, не стоящим никакого внимания.
Михаил попытался было сосредоточиться, ухватиться за хоть какую-то мысль, но шум этот не позволял ему думать ни о чём конкретном, вытесняя из сознания даже саму возможность логически рассуждать. Он понял, что реальность окончательно потеряла очертания и смыслы, и теперь он парил в этой странной, комично-тревожной пустоте, неспособный ни на что повлиять, но при этом наблюдая за всем со спокойствием и некоторым сарказмом человека, оказавшегося в странной ситуации, исход которой уже не зависит от него самого.
Перед Михаилом развернулся удивительный фильм, комично-меланхоличный и безжалостно-честный одновременно: его жизнь стала проноситься перед глазами, словно старый немой фильм, прокручиваемый небрежным киномехаником на ускоренной перемотке. Кадры мелькали быстро, сменяя друг друга, теряясь и вновь возвращаясь, демонстрируя картины, которые Михаил давно считал забытыми.
Первым мелькнуло детство – тревожно-солнечное и полное нелепых мелочей. Маленький двор с облупленной краской на скамейках, песочница с грязным песком и соседские дети, чьи лица были полны неискренней дружбы и подлинной зависти. Сцена с матерью, торопливо застёгивающей ему пальтишко и говорящей что-то строгое, но совершенно неслышимое в безжалостном гуле, окружавшем Михаила.
Потом школа с её пыльными досками и строгими учителями, чьи лица казались одинаковыми, словно их клонировали в каком-то скучном учреждении. Михаил вспомнил, как впервые ощутил себя умнее других, как учителя хвалили его перед всем классом, и одновременно то, как остро ощущалось, что эта похвала была неискренней, натянутой, будто им всем выдали строгий инструктаж перед тем, как говорить «молодец».
Подростковый возраст мелькнул быстро и нервно: первые сигареты за гаражами, запах дешёвого пива и неуклюжий поцелуй с девочкой, чьё имя он так и не смог вспомнить ни тогда, ни позже. Кадры сменялись со скоростью ветреного дня, унося с собой школьные конфликты, тайные страхи и первую, весьма комичную драку за школой, после которой Михаил получил прозвище, от которого долго не мог избавиться.