У Тригунова родились девочка и мальчик. Он назвал детей, как обещал отцу. Но тот не дождался внуков, видимо, не суждено было.
Едва Тригунов переступил порог, жена сразу почувствовала: Роман чем-то встревожен. «Неужели опять осложнения? — подумала она. — Но ведь я всего полчаса назад звонила дежурному и он заверил, что все наладилось и идет как нельзя лучше. Да и Роман, если бы что не так было, с шахты не уехал бы. Тут что-то другое…» Но Даша, как повелось у них, расспрашивать мужа ни о чем не стала. Она твердо придерживалась правила: не надоедать, ничего не выпытывать, Если любит и доверяет — расскажет сам. Не сейчас — так потом.
Сева подал отцу пижаму, домашнюю обувь и помог переодеться. Саня занялась ванной. Даша хлопотала на кухне. И хотя никто из них видимых восторгов не выражал, все были рады, что отец все-таки вырвался и несколько часов они проведут под одной крышей, В каждом слове, жесте, взгляде самых близких и дорогих ему людей Тригунов чувствовал — ее нельзя было не чувствовать — такую любовь к нему, что порой даже терялся и спрашивал себя: «А воздаю ли я той же мерой?»
Семью он называл «тылом», Если уезжал с шахты, чтобы отоспаться, говорил товарищам: «Отбываю в «тыл» на отдых». Если нужно было переодеться, заявлял: «Отправляюсь в «тыл» на переобмундирование». Но главное, что находил Тригунов в своем «тылу», — атмосфера любви и доброжелательства каждого к каждому. Ее, эту атмосферу («При моем попустительстве», — шутил Тригунов), создала Даша, и он был глубоко благодарен ей за это. Да, «тыл» у Тригунова был надежным и каждый раз после побывки в нем он ощущал в себе какую-то особую душевную устойчивость, и все его действия и поступки приобретали предельную ясность и целенаправленность. И сейчас, хотя его пребывание в «тылу» ограничилось несколькими часами, душевная боль, вызванная воспоминаниями о матери, брате, отце, отступила, ушла вглубь. Тригунов снова обрел ту форму, какая так необходима была ему, чтобы нести бремя руководителя горноспасательными работами.
Открывая дверь командного пункта, Репьев еще не знал, что скажет Тригунову, но, застав его одного, решил: надо выложить все начистоту.
— Товарищ командир отряда…
Тригунов не пошевелился.
— Товарищ командир отряда, — после показавшегося слишком долгим ожидания более громко напомнил о себе Репьев.
— Да, да, — отозвался Тригунов.
— Пострадавшая Манукова — моя невеста…
Тригунов, стараясь вникнуть в слова неожиданно оказавшегося перед ним респираторщика, повторил их про себя. И когда смысл тех слов стал ясен ему — вышел из-за стола, крепко пожал Репьеву руку. И они, два взрослых человека, два мужчины, стояли друг против друга, не зная, как им выразить свою радость. Тригунов радовался тому, что не ошибся в Репьеве, что тот оказался настоящим парнем, хорошим горноспасателем, что у него хватило силы воли, силы духа, просто сил выдержать удар судьбы, не дать сбить себя с ног. Репьев радовался предстоящей встрече с девушкой, дороже которой у него никого не было. Никого на всем белом свете! Репьев даже не подозревал, что она так дорога ему. Он понял это, когда в его руках оказалась ее отклеившаяся фотография.
— Товарищ командир, — первым нарушил молчание Репьев, — передали, что через оставшуюся угольную пробку уже разговор слышен, вот-вот выбьются, а нашему отделению аж через смену очередь…
— Согласен. Разрешаю. Примкните к отделению Сыченко. Скажите: командир направил. Ну, — ни пуха ни пера!
Тригунов сел на свое место и включил рацию.
— Идем на пробой, — сообщил Гришанов.
И Тригунов замер, ожидая той единственной вести, которая лишь и могла вознаградить его, его товарищей — горноспасателей, шахтеров, инженеров — всех, кто вел борьбу с последствиями внезапного выброса; вознаградить за напряженную, на пределе физических и духовных сил работу, за опасности, подстерегавшие их, за часы и дни тревог и сомнений. Такие вести щедро дарили Тригунову высокое наслаждение чувством исполненного долга, с лихвой возвращая все, что как непременный залог требовала от него его беспокойная служба.
Глава XXXI.
ВСТРЕЧА
Отделение Репьев догнал в околоствольном дворе. Сыченко недоверчиво выслушал его и вызвал командный пункт. Получив подтверждение, набычился. Прикомандирование Репьева он расценивал как недоверие к нему, практику. «Я хоть и практик, — в душе возмущался он, — но десять таких ученых за пояс заткну. Тоже мне фигура! Горноспасатель — без году неделя. Только и делов, что техник». Репьев догадывался о причине нескрываемой неприязни к нему Сыченко, но ни в чем разубеждать его не стал. Может, в другое время он и попробовал бы как-то успокоить командира отделения, — мол, никакого подвоха против тебя не затеваю. Но сейчас не до него было. Репьев думал о Марине. Он видел ее перед собой в платье из голубой шерсти, в том самом, в каком она была с ним у подруги на вечеринке. И туфли на ней те самые, замшевые. Она показалась ему такой реальной, близкой, что Репьев рванулся ей навстречу…