— Уж это точно, Филиппыч, — подтвердил Тихоничкин, но Комарников слов его не расслышал.
— И женщины баловали… Много их в ту пору было, вдов и невест, женихов и мужей потерявших. Одни на него определенные виды имели, другие — так просто, но те и другие на водочку не скупились. Угощенья парень принимал, от обещаний воздерживался, а до чего серьезного дело вообще не доходило, пока не напал на свою…
Как-то задержался он после смены, заканчивал пай крепить. Чтобы сократить путь, решил на верхний горизонт подняться не по своей, а по соседней лаве — выше она была, в полный рост идти позволяла. Идет себе. Кругом — ни души. Одна смена снялась, другая еще до рабочих мест не дошла. Не приводилось ему в шахте в одиночку оставаться и как бы даже страшновато показалось. Хоть бы, думает, огонек где мелькнул. Глядит: впереди и в самом деле звездочка замерцала. И такой далекой она показалась, будто тысячи световых лет до нее было. Долез, крадучись, считай, до самого вентиляционного. Звездочка лампой обернулась, а в ее лучах девушка обозначилась. Взглянул на нее парень и замер, как вкопанный. Удивило его не то, что в лаве ее встретил, — в ту пору женщины даже проходчиками, крепильщиками и забойщиками работали, кувалдой, топором и отбойным молотком действовали. Красота девушки его поразила.
Залюбовался парень девушкой той — королева! Вот она взметнула на плечо глыбу, выпрямилась и понесла, как горянка кувшин с водой, ребристую громадину. Сбросила ее, — стену из породы возводила, — улаштовала, за другой глыбой направилась. Работала не спеша, но споро. Закончила свое дело, вышла на вентиляционный и, как под душем, блаженствует, воздушной струе то спину, то грудь, то бока подставляет. Подкрался парень — цап за одно место: «Почем матерьялец?» А бутчица отшатнулась и — локтем его под ложечку: «Не лапай, не купишь!» Наш герой — с катушек, в лужу, что на штреке стояла. Поднялся — ни дать ни взять свинья после грязевой процедуры. Бранится: «Соображай, дуреха, куда бить…» А она так и закатилась. «Я ж не знала, что ты такой квелый…» Короче, так вот познакомились. А вскоре и поженились.
Нельзя сказать, чтоб девушка не знала о пороке жениха. Знала, другие ее предостерегали, да и сам он не только не скрывал своего недуга — как бы даже напоказ его выставлял. Но она все-таки решилась, связала с тем парнем свою судьбу. Надеялась, видно, остепенить его, да просчиталась. Все испробовала, от просьб и ласки до укоров и угроз уйти от него, — ничего не помогло, пил пуще прежнего. Жена не только содержала этого, с позволенья сказать, шахтера, — свой заработок он проматывал до копейки, — считай, каждый вечер рыскала по закусочным да забегаловкам всяким. Случалось, находила чуть тепленького. Домой притаскивала, молоком отпаивала, укладывала в постель. Очухается — в ногах у нее валяется, прощения вымаливает, зарок дает, а через день — снова то же.
— Вот видишь, — перебил Комарникова Тихоничкин, — ведь хотел этот алкаш твой человеком стать, а не мог одолеть ее, стерву.
— Не выскакивай, — осадил его Чепель. Он догадывался, о ком ведет речь Егор Филиппович, и с нетерпением ждал развязки, чтоб убедиться в своей прозорливости.
— Потом, — шумно вздохнул Комарников, — родился у них ребенок, дочка, и превратилась жизнь молодой матери в настоящую каторгу. Вскакивала в пять: и завтрак надо приготовить, и мужа накормить, и ребенка отнести в ясли, и самой на работу успеть. А после смены дел прибавлялось вдвое: продуктов купи, дочку из яслей забери, мужа найди, домой его приведи. А он куражится, перед собутыльниками власть свою над женой показывает. Извелась, бедняга, на старуху похожей стала. Трубили ей в одну душу: «Брось ты его, прощалыгу, сколько он над тобой измываться будет? Не жалко себя — дитя пожалей». «Брошу, — отвечала, — пропадет. Как же я брошу его?» В очередное свое просветление он доверенность ей принес — отреченье от зарплаты. Уговаривать стал, чтоб получала его деньги и ни копейки ему не давала. Наотрез отказалась. «Не хочу, — отрубила, — добавлять тебе сраму. Нет большего позора для мужчины, если он зарплату домой донести не может. Да и не желаю, чтоб ты у меня каждый день трояки канючил».
Сгинул бы мужик, если б не один товарищ… Был такой… Парторг… Видный собой. Фронтовик — вся грудь в орденских планках. От парторгов, что до него были, отличался тем, что не любил на трибуне красоваться, призывы с нее, заглядывая в шпаргалку, бросать. А если выступал — страницами не шелестел, лишь изредка в записную книжечку заглядывал, где фамилии и цифры значились. И речь вроде не особо гладкой была, а слушали его хорошо: пустых слов не говорил. Не знаю, то ли рассказал ему кто о том пропащем шахтере, то ли сам приметил, поскольку никаких забегаловок не чурался, заглядывал в них запросто, вроде бы для того, чтобы бутылку пива или чашку кофе выпить, а на самом деле присматривался к завсегдатаям этих заведений. Но взяв на прицел того шахтера, не стал ни к себе его вызывать, ни прорабатывать на посменных собраниях, ни требовать привлечения к товарищескому суду, а пришел к нему сам. В День Победы. И застал дома. С дружком. Только-только бутылку те распечатали, еще и пригубить не успели. «Завернул, — говорит, — познакомиться, узнать, как живете». Обычай есть обычай: «Прошу к нашему шалашу». Не отказался. Выпил и расположился так, будто с ночевкой пожаловал. Дружок заерзал, придумал причину и смылся. Жена с дочкой ушли на прогулку. Остались хозяин и незваный гость.