Килёв горько усмехнулся.
— Этого вам сделать не удастся. «Гарный» развален. До основания. А вас я посылаю с другой целью: вывести его из прорыва. И кого же мне назначать, как не вас?! Молодой, энергичный, образованный. Комсомолец, были секретарем комитета. Видите, анкета у вас какая!
— Тут не анкета — опыт нужен… — неуверенно протянул Колыбенко.
— Опыт — дело наживное, приобретете. Не слыхали, как в жиздринских селах пацанов плавать учат? Нет? Садитесь — расскажу. — Фрол Иванович мечтательно прикрыл веки. — Хороши мои родные края! Леса кругом. О жиздринских лесах, если помните, Тургенев писал. Росли в них не ясенок или берест — сосна корабельная, дубы в три обхвата, липа вековая, остролистный клен, ель, береза. Грибов, ягоды — малины, земляники, черники, клюквы, брусники — видимо-невидимо. И зверья хватало. А сколько в наших местах озер, речек! Мое село на берегу Рассеты стоит. Славная река! В паводок другого берега не видно. Да и летом не мелела. Омуты — не каждый дна достанет. Пятипудовые сомы в них водились. Теперь, конечно, и там не то…
Фрол Иванович запнулся, потер ладонью лоб, виновато взглянул на Колыбенко:
— Склероз, брат… Запамятовал, о чем рассказать хотел…
— Как пацанов плавать учили…
— Во, во! — оживился Килёв, — об этом самом. Детей у нас с малых лет к воде приучали. Конечно, не родители — им не до того было, — а ребята возрастом постарше. Настал и мой черед. Совсем еще, помнится, мальцом был, когда соседский парень, Федька, — жених уже — как-то, собираясь на реку, сказал моему отцу: «Пора, дядя Иван, Фролке крещенье принять». Отец махнул рукой — валяй, мол. С Федькой еще двое таких, как он, было. Вывезли меня на середину омута, показали, как руками загребать и бултыхать ногами, велели раздеться и выбросили из лодки. Шлепнул я раз-другой ладошками и начал воду хлебать. «Ой, дядечка Федечка, — ору, — утоплюсь…» — «Врешь, — гогочет Федька, — жить захочешь — выплывешь». Стал бульбы пускать — схватили за волосы, втащили в лодку, сказали, чтоб два пальца в рот сунул. Едва вылил из себя воду, а меня снова — за борт. И так до трех раз. На четвертый поплыл. До сих пор плаваю. Когда на море отдыхаю — при бо-ольшой волне купаюсь. — Фрол Иванович улыбнулся: — Вот хочу я и вас по этому способу плавать научить. Правда, житейское море и глубже, и коварнее того, рассетинского омута, да ведь и вам не четыре годочка. А начнете бульбы пускать — за волосы и в лодку. Но помните: как только отклыгаете — снова за борт. И так — пока не поплывете. Идет?
— Идет, — решился Колыбенко.
Года за два до прихода Колыбенко на «Первомайскую» «Гарный», тогда отрабатывавший верхние горизонты, гремел на весь трест. План выполнял на сто тридцать — сто пятьдесят процентов. Рабочие хорошо зарабатывали. Надзор получал премии. Главную, ведущую к нарядной аллею сквера украшали портреты лучших людей участка. Открывал аллею трудовой славы его начальник Осыка. Никанор Фомич был запечатлен в светлом костюме. На груди горели трудовые ордена и медали, знак «Шахтерская слава». Всех трех степеней. О нем в ту пору часто писали газеты, у него брали интервью корреспонденты радио и телевидения. Он был непременным членом президиумов собраний и слетов. Когда в честь какой-либо знаменательной даты организовывались ДПД — дни повышенной добычи, — Репетун, собрав по этому поводу руководителей участков и служб, первым долгом обращался к нему:
— Чем порадуешь, Никанор Фомич?
— А сколько надо? — снисходительно спрашивал Осыка.
— Два плана.
— Сделаю, — великодушно соглашался Осыка, и «Гарный» выдавал на-гора два плана.
Осыка слыл хорошим организатором, и хотя имел среднее техническое образование, ему предлагали возглавить соседнюю шахту. Он отказался.
— Да его, — утверждали начальники других участков, — с «Гарного» клещами не вытащить: пласт — два метра, коллектив подобрался — будь здоров! Заработки — дай боже! От добра добра не ищут.
Но они не знали того, что знал Осыка, и потому ошибались.
О желании перейти на самый отстающий участок «Лисичка» Никанор Фомич заявил на открытом партийном собрании, вскользь намекнув, что на «Гарном», где дела налажены, потянет любой, а его, Осыки, опыт с большей пользой может быть использован именно на «Лисичке». Он выступил так, что почти никто не усомнился в искренности его порыва, и все прониклись убеждением, что возродить «Лисичку» по плечу лишь ему. Те, кто хорошо знал Никанора Фомича, терялись в догадках: в его бескорыстие они не верили.
Думку ретироваться с «Гарного» подбросил Осыке главный геолог треста. С ним Никанор Фомич поддерживал дружеские отношения, подогреваемые при случае армянскими коньяками, до которых тот был большим охотником. После одной из дегустаций, уже не послушным, но вполне профессиональным языком, доверительно, будто о чем-то не подлежащем огласке, он поделился с Осыкой еще не поступившими на шахту результатами уточняющей геологической разведки. Предупредил: «Эдак через полгодика врежешься ты в зону геологических нарушений, пласт превратится в «слоеный пирог»: два пропластка угля, а между ними — полумертвая прослойка породы». Предостерег: «Кровля станет трудноуправляемой, уголь — измятым, склонным к самовозгоранию. Начнутся обвалы, пожары, несчастные случаи, а за них, Никанор, не хитро и под суд попасть…»