Не меньше, чем предупреждение геолога, Никанора Фомича пугало состояние горного хозяйства. Несколько лет подряд чуть ли ни всех, кто должен ремонтировать крепь, перестилать пути, чистить дренажные канавки, он, ставя рекорды, бросал на добычу. И вот четыре километра выработок требуют перекрепления, а сделать это и не сорвать выполнение плана — невозможно. Осыка учел и то, что за три-четыре месяца на «Лисичке» он успеет подготовить новую лаву, а «Гарный» такой же примерно срок сможет давать угля столько же, как и при нем. «Таким образом, — рассуждал Никанор Фомич, — меня никто не упрекнет в том, что я загнал «Гарный», и каждый увидит, что вытащил из прорыва «Лисичку».
Преемник Осыки «за развал участка и полное отсутствие организаторских способностей» был снят с должности спустя восемь месяцев. Преемника того преемника — «как не обеспечившего выполнения государственного плана» — отстранили через полгода. Все последующие — до Колыбенко их было пять — и двух-трех месяцев не удерживались, уходили, как правило, «по болезни». Когда отдел кадров треста отчаялся найти очередного охотника свихнуть себе на «Гарном» шею — всплыла кандидатура Колыбенко. Он, как молодой специалист, после окончания института обязан был отработать три года там, куда пошлют, на той инженерной должности, на какую назначат.
Первый же, пусть и беглый, осмотр участка привел Колыбенко в смятение: вентиляционный штрек «Восточной» лавы требовал не ремонта, а восстановления, откаточный подтоплен выше головок рельсов; в лаве, на всем ее протяжении, — пережимы и вздутия пласта; толща разделявшей его породной прослойки — шестьдесят сантиметров; иссеченная заколами кровля обрушается без малейшего предупреждения. Западное крыло тоже не радовало.
Помощники — их было два — и горные мастера приняли Колыбенко как ягненка, обреченного на заклание. «Что можешь сделать ты, вчерашний студентик, на этом — будь он трижды проклят! — «Гарном?» — было написано на их лицах. — На нем обломали зубы жохи, каких в Донбассе — раз, два и обчелся». Положение, короче говоря, было аховым: нет добычи — нет заработков, а нет заработков — нет и рабочих. Лучших переманил к себе Осыка, неугодные ему ушли на другие участки или рассчитались. Да и те, что задержались, потеряли интерес к работе и веру в сменяющихся без конца начальников. Многие из них даже не старались запомнить его фамилии — зачем? Через три-четыре месяца будет другой. И то, что никто на участке не принял его всерьез, подействовало на Колыбенко убийственнее всего остального. Он опешил, у него окончательно опустились руки. Как не хватало ему в те дни старшего товарища — наставника, перед которым можно было бы распахнуть душу, который — сердечный и мудрый — мог бы дать дельный совет, поддержать добрым словом. Колыбенко пришел к начальнику шахты.
— А ты таких, которые тебя признавать не желают, — багровея, зарокотал Репетун, — хватай за дыхало, — вцепился пятерней себе в кадык, — и дави, дави! Заметишь, синеет — ослабь маленько, попусти, дай перевести дух и опять дави, дави!
Его короткие, с утолщенными суставами пальцы то сжимались, то расслаблялись, показывая, как надо это делать.
Но Колыбенко не принял наставлений Репетуна.
Возродить «Гарный» мог лишь удачный выбор способа управления кровлей и выемки прослойки породы. «А что, если сажать кровлю? Как на пологопадающих пластах». Колыбенко решил поговорить с помощниками, горными мастерами, опытными забойщиками, проходчиками, крепильщиками — послушать их.
— Опасно! — заявили оба помощника в один голос.
— Опасно? — насмешливо переспросил Комарников. — А разве обязательно для того, чтобы выбить крепь, посылать посадчиков? Установил на вентиляционном лебедку, завел петлю каната и за четверть часа — в лаве ни одной стойки.
Поддержка опытного шахтера, несколько месяцев назад избранного партгрупоргом участка, буквально окрылила Колыбенко. Как-то сразу у них установились добрые отношения.