— Гвардейцам «Гарного» в лице его достойного представителя Максима Тихоничкина — салют!
Разглядел Комарникова:
— А в вашем лице, Егор Филиппович, я приветствую партийное руководство нашего доблестного участка.
Ёрничество Хомуткова, его дурашливая ухмылочка приглушили радость Марины. Егор Филиппович тоже нахмурился:
— Десять лет учили тебя, Митрофанушка, и не смогли вбить в голову, над чем дозволительно скалить зубы, а над чем — нельзя.
— Извините, дядя Егор, — усмехнулся Хомутков, — я просто так, без умысла…
— Послушай, Марк, — вмешалась в разговор Манукова, стараясь отвлечь Егора Филипповича от глупой выходки Хомуткова, — зачем ты носишь такую гриву? Ведь для шахтера она просто антигигиенична.
— Все учат, учат… — огрызнулся Хомутков и снова начал скоморошничать. — Достопочтенная Марина Михайловна, — шаркнул он болтавшимся на ноге сапогом, — разрешите прочитать вам на эту тему произведение одного неизвестного виршеписца.
— Эк, понесло тебя, голубчика, — покачал головой Комарников. — А куда маршрутик этот нехоженый, который найти тебе захотелось, выведет? Не знаешь? И под ноги смотреть надо, а то влезешь в какое-нибудь дерьмо, поскользнешься и нос расквасишь.
— Караул! — скорчил гримасу Хомутков, — наставляют. — Потом захныкал: — Да знаю я все это, дядя Егор, знаю. Меня десять лет в школе умными словами набивали. С легкой руки первой учительницы, супруги вашей, Полины Дмитриевны. Надоело быть мешком, в который все суют, что им вздумается, надоело!
— Да ведь и бесполезно, — перебил его Комарников, — дырявую торбу набивать. Залатать ее сперва требуется, хорошие хозяева с этого начинают. Что ж, будем латать…
— Марка не наставлять — дурь из него выбивать надо, — вступил в разговор подошедший Матвей Чепель, редкой силы, с медвежьей хваткой проходчик. — А я по выколачиванию дури опыт имею. Прошлым летом приехал в отпуск в свои Млыны, на Полтавщину. Старики у меня там. И брательник, меньшой, с ними. Восемнадцать хлопцу стукнуло. Десятилетку закончил, а в институт, вроде нашего Хомуткова, не попал. Но у Марко, — Матвей хлопнул Хомуткова ладонью между лопаток, отчего тот клюнул носом в колени, — хотя ума хватило в насыпщики пойти, а мой единоутробный шаландает по селу с такими же лоботрясами, как сам, бренчит до рассвета на гитаре, потом спит до полудня, натрескается, гриву расчешет и опять за гитару. Терпел я, терпел…
— Приди ты, Матюша, чуть пораньше, — перебил Чепеля Комарников, — сам попросил бы тебя, чтобы поделился, как эту самую дурь выколачивать, а сейчас…
— Айда, — согласился Чепель и двинулся вслед за Тихоничкиным.
— А где ж, — Егор Филиппович посмотрел на Манукову, — твои трудяги? — Прислушался: — Кажись, идут. Двое. Ляскун, а второй… Не разберу что-то. Кто второй?
Марина промолчала. Она стыдилась признаться, что, получая от начальника задание, — дежурить на «Гарном», пока забойщики не пробьются на вентиляционный штрек, — даже не спросила, кто будет работать в разрезе. А виноват во всем был Павел, его слова, каких она прежде ни от него, ни от кого другого никогда не слыхала…
— Передай, — обратился к Марине Комарников, — Ляскуну и его напарнику: завтра в шесть открытое партийное. Приглашаются все.
— Передам. Непременно, — заверила Марина, взглядом провожая Егора Филипповича.
Он удалялся, и все окружающее, будто бы зная уже, что шаги его слышит в последний раз, чутко прислушивалось к ним.
Глава III.
ТРЕВОЖНОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ
Колыбенко примнилось, что он и Ксеня отдыхают в Кисловодске. Они — на концерте исполнительницы старинных русских романсов Нины Нестеровой. Декорации и неяркий оранжевый свет создавали впечатление, будто не сцена это вовсе, а бревенчатый крестьянский домик, и поет артистка не курортникам, а для тесного круга друзей. И рояля почти не было слышно. Он не заглушал голоса певицы, и как бы прокладывал ему русло, и по нему, этому руслу, ее голос то струился, как первый вешний ручей, то разливался широко и свободно. И вдруг он исчез. Рояль набрал силу, а голоса солистки, хотя и видно было, что она поет, Колыбенко уловить не мог.