Не чувствуя боли, Марина пилила и пилила, перетирала ерзавший по «коржу» шланг. И вот верхняя резиновая оболочка уже перетерта. Показалась матерчатая арматура, за ней — слой резины, снова матерчатая арматура и последний, внутренний, слой резины. В начале послышался неясный звук, напоминавший слабый писк, а следом — стремительное, все нарастающее шипение. Оно чудилось Марине еще с той самой минуты, когда она споткнулась о пружинистую петлю. Но едва это шипение стало явственным — Марина отпрянула, выронила шланг, а потом, словно испугавшись, что он ускользнет, упала на колени, схватила его обеими руками и перегнула по надрезу. И тут же в лицо ей ударила напористая струя. Не помня себя от радости, Марина выбросила изо рта мундштук самоспасателя и закричала:
— Ермак! Пантелей Макарович! Сюда! Сю-ю-да-а!
Попытку найти прососы свежего воздуха после такого выброса Жур и Ляскун считали пустой и скрывали свое отношение к ней, чтобы не отнимать последней надежды у Марины. И потому ликующие выкрики ее они приняли за вопль отчаяния. Еще и потом, оказавшись рядом с нею и услышав шум сжатого воздуха, какое-то время они никак не могли поверить ни ушам, ни глазам своим.
Первым пришел в себя Ермак. С двух сторон от надреза он крепко обхватил шланг, крутанул его в разных направлениях, упираясь в грудь кулаками, сделал резкий рывок и отбросил ненужный конец. А тот, из которого яростно вырывался воздух, Ляскун нацелил на кровлю, обложил породой так, что шланг не был виден, и казалось, будто шумный поток вырывается откуда-то из невероятных земных глубин, что чуть ли ни с другого конца земли он пробился к ним. И Марина, и Ермак, и Пантелей Макарович, похоже, были только что приговорены к смертной казни, уже и к стене поставлены, и вот за какую-то долю секунды до роковой команды, за которой начинается небытие, услышали примчавшегося курьера: «Не стреляйте! Приговор отменен!»…
Ощущение, что они живы, и подсознательная уверенность, что они будут жить, возвращалась к каждому из них неторопливо, исподволь. Они как бы остерегались, что все случившееся — превратности их шахтерской судьбы. И если они так сразу, легко поверят ей — судьба, торжествуя, что ловко провела их, сыграет с ними свою последнюю, злую шутку. И они не хотели давать ей для этого повода. Но радость, переполнявшая их, искала выхода. Она становилась все неукротимей и неукротимей. Скрывать ее Марине было уже не под силу. Она подалась к улыбающемуся, тоже едва сдерживавшему свою радость Ермаку и запела:
Эту песню сложили две подружки-лебедчицы после того случая в клубе… А вскоре ее знали и распевали чуть не все девчата «Первомайки». И стала та песня для Ермака еще одной пощечиной, только более звонкой, — ее услышал весь рудник. И Ермак возненавидел ту песню и каждое слово в ней. Но сейчас, когда Марина затянула ее, он стал подпевать ей. Ляскун тоже к ним присоединился. Слов он не знал и напевал лишь мелодию. Зато Марина каждый слог выговаривала:
с придыханием прошептала она и, помахав пальцем перед носом Ермака, продолжала:
Ермак рассмеялся. И Пантелей Макарович тоже. А потом, будто вдруг заметив, что делают они что-то неуместное, оба умолкли. И, как бы спрашивая друг друга: «Чего это мы распелись? До песен ли нам?» — все трое переглянулись. И наступило неуютное молчание, которое каждому хотелось поскорее прервать, но никому не приходили на ум нужные слова. Наконец, заговорил Ляскун: