К Манукову в «тупичок» чаще всех наведывался Репьев. Забегал и по пути с командного пункта, где отделение получало задание, и после бани, выехав на-гора. Держал себя так, будто за жизнь Марины и ее товарищей нисколько не опасается, а беспокоит его лишь то, что не может он точно назвать дату и время их вызволения. Мануков видел, что утешитель нуждается в утешении не меньше его самого, и когда ему удавалось сделать вид, будто верит Павлу, у того тоже поднималось настроение.
Внеочередная передача застала всех обитателей «тупичка» на месте. «Внимание, внимание! — зазвенел голос диктора, в котором угадывалась радость. — Через минуту будет передано важное сообщение руководства аварийно-спасательными работами». А в девять пятьдесят выступил Глотков. «Дорогие товарищи! — бравурно начал он. — Полчаса назад горноспасатели установили сигнальную связь с четырьмя шахтерами…»
Полина Дмитриевна, Христина Владимировна, Мотря, Маша, Агния, Мануков повернулись к динамику и замерли.
Голос Глоткова раскатывался широко и торжественно: «По имеющимся данным, в их число входят…»
— Предчувствие не обмануло меня, — вздохнула Полина Дмитриевна и зажмурилась крепко-крепко.
— Марк не мог погибнуть, — захлебнулась слезами радости Хомуткова. — Это было бы жестоко и несправедливо, жестоко и несправедливо…
Маша Чепель и слова не могла вымолвить. Она, как бы чему-то удивляясь, широко вскидывала руками и хлопала себя по бедрам.
Услышав имя и фамилию мужа, Бриллиантова вздрогнула. Он предстал перед Агнией не тем двадцатидвухлетним Максимушкой, который только что примнился ей, а теперешним, небритым, обрюзгшим… «У человека нутро выгорает, а тебе, стервоза, трех рублей жалко», — ворвался в уши его хриплый голос. Она выпрямилась, хмурясь, попятилась от динамика.
— А де ж мій хазяїн? Нема його, нема… — запричитала Мотря Ляскун.
Мануков положил ей на плечо свою тяжелую, вздрагивающую руку:
— Чего ты, Матрена, прежде время мужика-то отпеваешь?
Мотря вспомнила рассказы матери: жены, преждевременно оплакивавшие ушедших на фронт мужей, нередко и вправду теряли их. И ее охватил суеверный страх.
А динамик гремел, гремел…
Глава XXI.
ЕДИНОБОРСТВО
Ермак держался так, будто ничего не произошло, но брови, слившиеся в одну черную скобу, выдавали его истинное настроение. «За четверть часа, — подумал он, и скоба при этом собралась в гармошку, — «фиалка» поднимется до пояса… За столько же подойдет к подбородку… — левая половина скобы сломалась под острым углом, а правая взлетела вверх и застыла. Ермак посмотрел на Марину, съежившуюся, зацепеневшую, отрешенно поникшую, и продолжал прикидывать: — Марина почти на голову ниже меня, последний момент для нее наступит… Жизнь ее окажется короче моей сантиметров на двадцать… — И тут он вздрогнул. — Неужто ты допустишь это?..»
«Фиалка» продолжала прибывать. Они стояли и молчали. И это затянувшееся молчание делалось все невыносимее.
— Когда человеку перевалит за тридцать… — первым не выдержал Пантелей Макарович. Он почувствовал, как «фиалка» поползла через края голенищ. — Так вот, когда человеку за тридцать и у него дети — он перестает жить для себя. И работает так, чтобы в семье был достаток. И ведет себя так, чтобы дурного примера ненароком им не подать. — Пантелей Макарович переступил с ноги на ногу, дегтярная жижа, чавкнув, фонтанчиками выбросилась из сапог. — Авторитет, — назидательно продолжал он, — не только большому государственному деятелю, директору шахты или, скажем, бригадиру нужен. И в семье без него не обойтись… — Пантелей Макарович шумно перевел дух. Лицо его вдруг мягче стало, словно бы оттаяло. — Обормоты мои, Василь и Архипка, кроме меня, признавать никого не хотят. Не даст им ума Мотря. Авторитет наш семейный — у меня. И потому дюже не хочется помирать. Не то чтоб страшно, — это само собой, — а нельзя. Василю и Архипке я, — Пантелей Макарович провел ребром ладони по горлу, — во как нужен!