Из рации и шахтофона продолжало сочиться шипение, вырывалось фырканье. И вновь раздался хлопок, похожий на тот, принятый четверть часа назад за взрыв.
— Потушили горелку, — сказал Комлев, сказал на этот раз ровным голосом, и сказал для того, чтобы еще кто-нибудь не сорвался, как он.
В наушниках вскоре послышалось протяжное шуршание — резчик и аппарат перемещались на новое место; затем ворвалось торопливое чирканье — зажгли спичку; гулкий толчок — вспыхнула горелка; раздались свист и пофыркивание — Гришанов опять начал резку.
Комлев явственно представил себе похожее на кинжал, голубое по сторонам, рыжее в середине пламя, нацеленное на черное тело трубы. Там, где кинжал вонзался в нее, сталь становилась розовой, вишневой, ярко-красной, белой, как солнце, и текучей. Тяжелые ее капли скатывались по цилиндрическому телу трубы, отрываясь от нее, становились похожими на миниатюрные бомбочки, падали в заполненный водой противень и словно взрывались, выбрасывая из противня клубящиеся облачка пара. В трубе появилась щель. Она расширялась, распространялась по окружности в обе стороны и почти перехватила всю трубу. «Бам! бам! бам!» — вырвалось из рации и шахтофона. «Кувалдой вышибают вырезанный кусок». Снова фырканье, затем — тупой удар, удаляющийся грохот падающей тяжести и пронзительное пиканье морзянки: «Огневые работы завершены!»
Комлев вызвал командный пункт:
— Товарищ командир отряда, огневые работы завершены.
— Выполняйте свои задания, — распорядился Тригунов.
Гришанов с отделением Сыченко начали проходку подножного. Комлев и Кавунок со своими респираторщиками тем временем доставили с базы цепь связи и подачи питания, продукты и медикаменты. Затем по «печи» с подножного поднялись на откаточный штрек. Кавунок осмотрел оплавленный срез шестидюймового жерла, постучал по трубе. Пострадавшие отозвались, но бедность кода не позволяла Кавунку передать им всего, что хотел бы он сказать. «Потерпите, братки чуток, — про себя утешал их Кавунок, — вот наведем живую связь и повеселеет. Будет вам и на зуб что положить, и еще кой-чего подбросим».
Респираторщики протянули Кавунку конец цепи. Она была сделана из полуметровых звеньев толстой стальной проволоки. Прежде чем направить цепь в трубу, Кавунок положил на нее огромные, с суковатыми пальцами руки и ласково, словно уговаривая трубу сделать доброе дело, погладил ее шероховатые бока, рваное, в наплывах металла устье. И словно бы получив от трубы заверение, что она готова помочь людям, находившимся на том, противоположном ее конце, вставил в нее первое звено цепи. Оно начиналось небольшим шариком, который, казалось, имел осязание, чутко реагировавшее на малейшие встречавшиеся на пути препятствия. При каждом незначительном толчке Кавунок вздрагивал, замирал, словно боялся, что цепь воткнется не в прокладку, выпершую на стыке, а во что-то живое, ранимое. И его вздрагивания и замирания тут же передавались Комлеву, словно он и Кавунок имели общую нервную систему. А когда цепь упиралась во что-нибудь неподатливое, Кавунок осторожно выбирал, вытягивал ее назад и, вращая то влево, то вправо, звено за звеном снова досылал в трубу. Делал это Кавунок как-то деликатно, но такая деликатность стоила ему больших усилий. Спина его парила, пот стекал под мундштук респиратора и разъедал губы. Комлев тяжелой работы не выполнял — хирургу так же, как пианисту или скрипачу, нужны чуткие руки, — но нервное его напряжение было настолько велико, что и он буквально обливался потом.
И вот сосредоточенное, насупленное лицо Кавунка просветлело:
— Взяли, братки, потянули! — пробормотал он, едва удерживая в зубах мундштук.
Комлев будто бы подлетел на месте, но, совладав с собой, ловко щелкнул карабинами: подцепил к цепи низку из пяти небольших цилиндрических сосудов (в четырех из них — теплый рисовый отвар, в пятом — химический карандаш, форменный бланк-запрос). И цепь потекла в трубу, потекла, как тонкая светящаяся струйка. Комлев, хотя ключом владел неуверенно, сам отстучал на базу: «Живая связь установлена. ППП — пункт подачи питания — начал действовать».