— Филиппыч! — Голос был хриплый, сдавленный, в нем слышались отчаянье и угроза. — Филиппыч… — задыхаясь, уже тише простонал Тихоничкин. — Дай хоть один глоток. Подыхаю.
Чепель взял его за плечи:
— Осади, Максим, не мешай.
— Матвей, — заскрежетал зубами Тихоничкин, — не будь сволочью. Видишь, человек погибает…
— Отлей половину, — сказал Егор Филиппович Матвею. — Да минеральной разбавь.
— Не переводи добро, Филиппыч! — взмолился Тихоничкин и опрокинул в рот содержимое пузырька. Утробно выдохнув, он размяк, губы растянула довольная улыбка.
После укола Комарников передал Комлеву:
— Сделали. Что дальше?
— Шинируйте ногу. Передаю последовательность приемов…
Это сделал Чепель. Разрезав сапог и штанину, он наложил шины и повязку.
— Сообщите температуру, — потребовал затем Комлев.
— Тридцать восемь и шесть, — ответил Комарников.
— Пульс?
— Сто двадцать.
— Таблетку аспирина. Еще кордиамин, тридцать капель. И — не сдаваться!
— Постараюсь.
За полсуток температура снизилась до тридцати семи и четырех десятых, боль в голени стала тупее, а когда Егор Филиппович отвлекался разговорами — и вовсе не слышал ее. Тревога за судьбу Марины, Ляскуна и его напарника отошла, развеялась после той короткой записки Комлева. Легкое опьянение разливалось по телу веселой теплотой.
Затребовать спиртное Комарникова вынудил Тихоничкин. Первые двое суток он вел себя сносно, и Егор Филиппович тешил надежду, что постигшая их беда поможет Максиму избавиться от своего недуга. «Неделька пройдет, — прикинул он, — пока нас отроют. Тут хочешь не хочешь — придется попоститься. Вызволят — дам знать, кому следует, и, под предлогом поправки здоровья, его изолируют еще недельки на три, да так чтобы не только ни капли водки — дух ее не достигай до него. Потом, — фантазировал Егор Филиппович, — подключу Бриллиантову…» Но на третьи сутки Тихоничкин насторожил его, а когда, почуяв запах спирта, он жутко выкрикнул: «Филиппыч!» — Комарников с грустью посмеялся в душе над своим планом.
Глоток спирта возвратил Тихоничкину равновесие. Он с охотой поел, хорошо выспался. Последовавшие затем сто граммов коньяку, плотная закуска и стакан растворимого кофе с лимоном привели его даже в благодушное игривое расположение духа. «Кормилица и поилица наша, — приговаривал он, поглаживая жерло шестидюймовой трубы. — Если бы выходила из тебя шлангочка, подключенная на той стороне к дубовой бочечке, и по этой шлангочке тек Максиму в рот армянский коньячок — согласился бы Максим продлить свое пребывание в царстве Шубина вдвое, а по просьбе шахтного комитета — раз в десять!»
— Язву тебе на язык! — обозлился Чепель, уже считавший не то что часы — минуты до предстоящей встречи с женой, дочками, меньшеньким — Ильей.
— Чего ты глотку затыкаешь, помечтать человеку не даешь? — встрял Хомутков. Впервые после выброса его не мучили страх и голод. У него, сытого и слегка захмелевшего, снова появилась потребность болтать, задираться, спорить. — Тебе не нравится Максимова мечта? Хочешь, чтобы и он, как ты, бредил «Москвичом»? У одного весьма неизвестного поэта, — развязно и самодовольно продолжал Хомутков, — есть такие стихи:
— В этом произведении, — резонерствовал Хомутков, — поэт осуждает стремление нивелировать личности, подвести их под один стандарт.
— Ох и болтун же ты, Марк, — засмеялся Егор Филиппович. — Это кто же посягает на твою неповторимую личность? Кто вознамерился нивелировать ее исключительное своеобразие. Ох, и путаник…
— Вы посягаете! Вы!.. — Так и схватился Хомутков. Но, вспомнив, как бригадир схватил его за руку, когда он хотел выкрасть «тормозок», осекся, притих.
— Товарищ Комарников, — заполнил паузу Комлев, — Колыбенко запрашивает: в чем вы еще нуждаетесь?
Тихоничкин, опередив Егора Филипповича, придвинулся к шахтофону:
— Агнию, супружницу мою, передайте.
Его влажный смех, пробежав по тоненькому, натянутому в трубе проводку, отозвался на базе дружным хохотом. Шутка достигла командного пункта, за полчаса облетела всю шахту.