Уверенность, что самое тяжкое — позади, наполнила его умиротворенностью. Нервное напряжение, державшее Комарникова в своих руках почти шесть суток, спало, и он вдруг почувствовал глубокую усталость.
— Егор Филиппович, — тронул его за плечо Чепель, — время укол делать.
— Кому?
— Тебе.
Комарников посмотрел на часы:
— И верно, пора. Только не мне.
— Забыл, что врач наказывал?
— Помню. Но есть среди нас человек, которому уколы нужнее, — Комарников осветил Марину. Она по-прежнему дышала часто и трудно. — А ну замерь ей температуру.
Чепель отстранил тяжелую руку Ермака, укрывавшего Марину своей курткой. Тот вздрогнул, сел. Увидел градусник, раскрыл ладонь. Когда термометр возвратился к Егору Филипповичу, столбик ртути стоял на отметке 39,2.
— Антибиотик, аспирин, молоко, минеральную воду.
Комарников поймал себя на том, что, делая назначения, подсознательно подражал хирургу, лечившему его в госпитале после того, как он, за месяц до Победы, наскочил на мину.
«Хорошо отремонтировал, — с похвалой вспомнил Егор Филиппович полевого хирурга, шевеля пальцами сломанной ноги, — более тридцати лет отслужила. Если бы не этот дурацкий случай, пожалуй, еще столько же протопала бы».
— Филиппыч, — донесся до него придушенный шепот Чепеля, — уголь горячий.
— Где? — приподнялся Комарников.
— На откосе. И под нами, если копнуть поглубже. Самонагревание…
Комарников подставил лицо неторопливому воздушному потоку. Он был теплым и влажным. И потягивало запахом бензола. «Матвей прав: началось самонагревание. Нужно немедля поливать водой и лопатить, охлаждать. Лопатить? Кто будет лопатить? Некому, Да и бесполезно. Около себя охладим, но ведь уголь нагрелся и там, где завал. А струя к нам тянет через него…»
Достал газоопределитель. Огляделся — не наблюдает ли кто. Поднял руку, несколько раз нажал на мех, посмотрел на трубку с химреактивом — не посинела. Значит, угарного газа еще нет. Передал прибор Чепелю:
— Замеряй постоянно. Если появится угар — не беда: «шипун» действует, еще вентиль откроем, около них и отсидимся. Лишь бы жара не поднялась. — Потер покрывшийся испариной лоб: — Пока, Матюша, молчок. — Вымученно усмехнулся: — Это как раз тот случай, когда ношу нельзя разделить поровну — чем больше плеч подставишь под нее, тем тяжелее станет каждому.
Глава XXIX.
САМЫЕ ДОЛГИЕ ЧАСЫ
Полину Дмитриевну насторожила дикция диктора. Последние несколько передач она была невнятной, невыразительной, будто бы диктор стремился не к тому, чтобы донести до слушателей каждый звук, а, наоборот, старался скрыть истинный смысл сообщений. И вот его голос стал таким же, как тогда, когда Полина Дмитриевна узнала, что цел ее Егорушка и друзья его невредимы. Она затаила дыхание, а когда до нее дошла суть возгласа: «Семеро!» — бросилась обнимать Мотрю и Манукова. В «тупичок» хлынули неизвестно откуда взявшиеся друзья, соседи, знакомые пострадавших, люди, не знавшие их, но за эти дни ставшие близкими им. Нарядная дрожала от гула; кто-то шумно похлопывал по спине товарища, кто-то громко, взахлеб разговаривал, кто-то смеялся. И трудно было поверить, что собравшиеся тут люди могли слышать и понимать друг друга. И они, действительно, не слышали даже себя, но понимать понимали — все! Оно, это «все», укладывалось в четыре буквы: «Живы!»
— Это точно? — после долгой паузы спросил Опанас Юрьевич. В его вопросе Колыбенко различил едва сдерживаемую радость, сомнение в достоверности услышанного, боязнь, что оно, сомнение, может подтвердиться. — Это точно? — переспросил Стеблюк, и Колыбенко уловил в еще раз повторенном вопросе его требовательную просьбу. «Я вполне допускаю, — как бы говорил он, — что в сложившейся обстановке, когда нервы у всех напряжены до предела, желаемое можно принять за действительное. Не осуждая ни вас, ни тех, кто мог явиться первопричиной заблуждения, я прошу, прошу вас, товарищ Колыбенко, уточните…»
— Совершенно точно! — уверенно и как можно спокойнее ответил Колыбенко.
— Что они передают?
— Связь лишь сигнальная. Протянутый в трубе провод, видимо, оборван, сама труба затрамбована обезвоженным углем.
— Проходку начали?
— Полным ходом идем…