Выйдя из машины у ворот, которыми заканчивался один из четырех проспектов городка, Тригунов, проходя одну улицу-кольцо за другой, стал продвигаться к центру. Несмотря на частые снегопады, проезжая и пешеходная части улиц были очищены от снега, даже елочки были отряхнуты, обледеневшие участки асфальта посыпаны песком. Тригунов с благодарностью подумал о женах и детях респираторщиков, водителей и командиров, принявших в эти дни на себя часть повседневных обязанностей мужей и отцов.
В оперативном взводе Тригунов проверил, как выполняется его распоряжение о введении на время спасательных работ казарменного положения. Оно выполнялось. Отработав свои смены, отделения Манича, Кавунка, Капырина, Сыченко — их заменили на «Гарном» отделения других взводов отряда — отдыхали в служебном здании, готовые к немедленному выезду. В спальне было душно. Тригунов на цыпочках приблизился к окну, распахнул форточку. Проходя мимо Кавунка, остановился. Тот, как всегда, спал безмятежно, раздувая румяные, с несошедшим загаром щеки. «Ну и воздуходувка»! — добродушно усмехнулся Тригунов и ему неодолимо захотелось раздеться до трусов и так же вот, как Кавунок, впервые за минувшую неделю вольготно развалиться на чистой постели. Подстегиваемый этим желанием, он заторопился домой. Да и времени оставалось в обрез: по его подсчетам, через шесть-семь часов должны пробиться к пострадавшим, а в этот момент он обязательно хотел быть на шахте.
Около узла связи его остановил дежурный:
— Товарищ командир, вам письмо…
В синем конверте лежала почтовая карточка.
«Приглашаем вас, — писал архитектор Донецка, — принять участие в обсуждении представленных на конкурс проектов монумента жертвам фашизма. Этот монумент будет воздвигнут над стволами шахты…»
Вместе с горноспасателями-земляками, которые в начале войны были эвакуированы в Среднюю Азию, Тригунова, едва фронт покатился на Запад, направили восстанавливать угольные шахты Донбасса. В родном городке он оказался на пятый день после его освобождения. Там, где стоял его дом, Тригунов застал пепелище, на нем еще тлели, чадили головешки. За садом, в полуразрушенной землянке он отыскал старика соседа. Тот долго, не узнавая, щурил гноящиеся веки. Узнал, наконец, отвернулся:
— Неделю назад Севку схватили. Связным у партизан, говорят, был. И Митровну взяли, заодно…
Тригунов еще надеялся на какой-то счастливый случай, но вскоре его нашла женщина, которая хорошо знала маму, была вместе с ней и Севкой и чудом спаслась. После встречи с той женщиной он уже не обманывал себя напрасной надеждой: маму и Севку фашисты угнали в Сталино и там сбросили в ствол шахты № 4—4-бис.
Потом Тригунов часто бывал на этой шахте.
Осенью сорок пятого, после разгрома квантунской армии, возвратился с войны отец. Они просидели до рассвета, и за всю ночь отец не сказал Роману трех слов. Он качал сивой, изрезанной шрамами головой, и все гладил шершавыми пальцами найденную на родном пепелище пряжку от Севкиного ремешка.
Наутро они поехали в Сталино, на шахту № 4—4-бис. В ее стволы фашисты сбросили семьдесят пять тысяч человек. Одних уничтожили за то, что взялись за оружие, других — за сочувствие партизанам, а третьих лишь за то, что они были советскими людьми. Романа пугала молчаливость отца. Он как стал у ствола № 4-бис, в который сбросили маму и Севку, да так до сумерек и не сдвинулся с места.
Тогда Тригунов был холостяком, занимал комнатку при взводе. Пожив у него несколько дней, отец перебрался в Сталино, поступил на шахту, но работать не смог: открылись фронтовые раны. Каждый раз, бывая в областном центре, Тригунов заходил к нему и, не застав его на квартире, шел к той братской могиле. Отец сидел на обвитой диким виноградом скамье, смотрел на шестигранную трехметровой высоты ограду из бетонита, окружавшую ствол № 4-бис, и сворачивал за самокруткой самокрутку. А однажды, уже после женитьбы Тригунова, отец сказал ему:
— Роман, если у вас родится мальчик, назови его Всеволодом, а дочку — именем матери.