«На этом диване она спит, когда я по ночам мечтаю о ней. Хорошо, что я все это вижу. Теперь мне будет легче мечтать. Перед этим зеркалом она по утрам одевается и причесывает волосы. А может, перед этим?» В комнате несколько зеркал.
— Садись, пожалуйста! Чего ты стоишь?
Липст вздрогнул, точно его застигли за чем-то дурным. Юдите уже успела переодеться. Это, наверно, именуется домашним платьем…
— На тебе опять новый наряд…
— Да, — виновато кивнула она. — Это у меня скоро получается. Менять наряды — моя специальность.
— Послушай, Юдите, я хотел тебя спросить. Какая профессия у твоего отца?
— У меня нет отца, — Юдите сразу посерьезнела. — Уже второй год. Он был мастером цеха на обувной фабрике.
— А мой работал в порту…
— Это было неизбежно. Он жутко пил.
Липст машинально коснулся пестрого попугая еще раз. Пластмассовая птица закачалась на нитке.
— Тогда ты сама, наверно, много зарабатываешь?
Юдите помедлила с ответом.
— Нам живется в общем нелегко. Особенно матери. Когда отец был жив, она денег не считала. Теперь она работает на картонажной фабрике. Делает коробки для пирожных. Пятьсот рублей в месяц.
Попугай потихоньку остановился.
— Если ты имеешь в виду мои туалеты, — Юдите нарушила неловкую паузу. Тон у нее снова беззаботный и веселый, — я открою тебе маленькую тайну: почти все они перешиты из старья.
— Из старья? И вот это, что на тебе?
— Это — нет, — Юдите грациозным движением взялась за кончики воротника, приложила к щекам кружево, напоминающее морскую пену, и зажмурила глаза. — А тебе оно нравится?
— Нравится.
— Мне тоже. Платье должно нравиться. Вот я иногда увижу какое-нибудь платье и уже не могу оторвать от него глаз. Меня прямо в дрожь бросает, и я вся покрываюсь гусиной кожей. Тут нечему удивляться. Это великое искусство. Я не понимаю, почему о фильмах, о живописи и о романах пишут рецензии, а о нарядах нет.
Юдите включила электрический чайник, и вода вскоре закипела.
— Я могу предложить тебе только чай, — Юдите насыпала сахару в запотевшие стаканы. — Ты пьешь сладкий?
— Спасибо, нет. Я люблю совсем без сахара.
Откровенность Юдите вызвала в Липсте прилив нежности. Сознание того, что на Юдите тоже могут свалиться чисто человеческие заботы, разбудило в нем сочувствие и желание защитить ее. И от этого Юдите стала ему еще дороже.
Липст видит стройную, покрытую золотистым пушком шею, белые плечи и хрупкие руки. Сейчас, когда Юдите, забравшись с ногами на диван, расставляет на низком столике стаканы, она похожа на маленького ребенка на пляже, склонившегося над формочками для песка. Только движения ее ловки и грациозны, и в них есть что-то от кошки. И вдруг Липст осознает: перед ним женщина. Он знает только одну женщину — свою мать. И любит ее именно потому, что знает: она родная. С Юдите все иначе. Юдите для него самая глубокая тайна на свете, которая притягивает подобно необоримому воздушному потоку: невидимо, но ощутимо.
И Липст вдруг чувствует, что потерял способность двигаться, стал тяжелее каменной глыбы. Он больше не знает, как сидеть, куда смотреть, что делать с руками. Он больше не знает ничего. Его мужество бесследно испарилось. В этой комнате они наедине друг с другом. Их двое, и больше никого…
Липст отодвинул недопитый стакан и поднялся.
— Юдите, мне пора идти… Я совсем позабыл… Важное дело…
Юдите удивлена.
— Так вдруг? Пальто еще не высохло…
— Ничего. Пускай. Я должен идти.
— Еще пять минут, и будет сухое…
— Я приду в другой раз. Я тебе позвоню.
— Несколько вечеров я буду занята… До вторника.
— Тогда позвоню в среду.
Липст напялил сырое пальто и торопливо простился.
— До свидания, Юдите… Я буду звонить.
— До свидания.
Юдите смотрит странно изменившимся, почти испуганным взглядом.
Дверь захлопнулась. Липст сбегает по лестнице, которой нет конца. Вниз, вниз, вниз. У парадной двери он остановился.
«Идиот, зачем я убежал?» — думает он. Сообразив, что глупость непоправима, он обзывает себя самыми страшными словами. И с этого мига начинает ждать следующую среду. А до нее так далеко.
Домой Липст вернулся поздно. Свет повсюду погашен. Только за дверью Зелтыни тихо играет радио: нежное сопрано на непонятном языке по-девичьи воркует, наверное, о счастье под аккомпанемент электронного инструмента. Вибрирующие звуки плывут будто от далеких звезд, и в них слышится беспредельность вселенной.