— Не сейчас, — сказал отец. — Но я кого-нибудь пришлю за ним.
Это, как я знала, мог быть торговец семенами по фамилии Мун, у которого имелся большой, обтянутый брезентом грузовик, и с которым отец, бывало, братался на лужайке для гольфа.
— Ты уверена? — спросила мама.
— Он займёт слишком много места?
Она покачала головой. В самом деле, наш дом, хотя и отживший свой век, был чересчур велик для нас.
— Тогда пожалуйста!
А бедный Константин остался ни с чем.
К счастью, все двери в нашем доме были достаточно широкими, так что водитель из магазина Муна и паренёк-разносчик, назначенный по такому случаю ему в помощники, сумели осторожно водрузить мой подарок на его новое место, не накренив его и не поцарапав стену, которую мама совсем недавно покрасила. Я заметила, что кукла на втором этаже благоразумно отошла от окна.
Родители предоставили для моего дворца нашу главную гостевую, поскольку в центре неё располагался широкий стол, привезённый когда-то из Линкольншира — за ним обедали слуги в доме, где провёл детство мой отец, — и составлявший теперь всю её обстановку. (Две меньшие по размеру гостевые комнаты были уставлены картонными коробками, которые тихими летними ночами то и дело обрушивались внезапной, до замирания сердца, лавиной). На этом самом столе водитель и его помощник установили мой дом. Он доходил почти до краёв, так что узкие тропинки по его бокам опасно нависали над бездной; но поскольку длина стола намного превосходила его ширину, перед домом и позади него раскинулись роскошные деревянные лужайки, натёртые содой и блестевшие, как флюорит.
Определившись с местоположением, при котором палисаднику достался бы солнечный свет от двух окон, а лужайка у фасада, где обнесённый колоннами вход смотрел прямо на дверь гостевой, оказалась бы шире, чем на задворках, я отошла в дальний угол, предоставив двоим мужчинам водружать и выравнивать мой дворец.
— Уютно устроился, — сказал водитель Муна, когда опасные тропинки по бокам дома были подогнаны по ширине и спрямлены.
— Уютней некуда, — сказал его помощник.
Я дождалась, пока их ботинки с серповидными стальными набойками отгремят по нашей скрипучей, устланной кокосовыми циновками лестнице, затем крадучись вышла на площадку второго этажа, огляделась и прислушалась. Перед самым их приездом небо подёрнулось облаками, и пылинки в коридоре прервали свой танец. Было три часа дня, мама всё ещё работала в одной из её школ, а отец отправился в тир. Я слышала, как мужчины вышли с чёрного хода. Главная гостевая никогда раньше не была занята, так что ключ от неё торчал снаружи. В тот же миг я переместила его внутрь, захлопнула дверь и заперлась.
Снова, как и в магазине, я не спеша обошла мой дом, но теперь — со всех четырёх сторон. Затем костяшкой тонкого белого пальца я осторожно постучала в парадную дверь. Похоже, она не была укреплена, поскольку обе её створки открылись от одного моего прикосновения. Я заглянула внутрь — сначала одним глазом, потом другим. Свет из множества стрельчатых окон пятнами лежал на стенах и на полу миниатюрного вестибюля. Ни одной куклы я не увидела.
В отличие от большинства кукольных домиков с их раздвижными стенами, мой дом можно было исследовать, лишь неучтиво заглядывая по очереди в каждое окно. Я решила начать с первого этажа и двигаться по часовой стрелке от парадного портика. Входная дверь всё ещё была распахнута, но я не смогла придумать, как закрыть её снаружи.
Комната справа от вестибюля вела в две другие, расположенные по правой стороне дома и таким же образом соединявшиеся между собой. Все они были обставлены и украшены в стиле миссис Фитцерберт: симпатичные полосатые обои, ковры в ботанических узорах и стулья с ножками, похожими на палочки от хрустких золотых леденцов. В висевших по стенам картинах я тут же узнала семейные портреты. Комнату по соседству с вестибюлем я назвала Случайной, а ту, что шла за ней — Утренней. Третья комната была очень маленькой: дав волю фантазии, я назвала её Китайским кабинетом, хотя в ней не было ни фарфора, ни вееров. Я знала, как должны называться комнаты в большом доме, потому что мама часто листала со мной пухлые подшивки иллюстрированных и когда-то модных журналов, которые отец покупал, из-за их толщины, у старьёвщиков.
За этими комнатами вдоль всего палисадника тянулась Длинная гостиная — в ней-то и собрались почти все мои куклы. Четыре стрельчатых французских окна когда-то легко открывались, но теперь были запечатаны пылью и ржавчиной; каждое из них венчала крошечная снежинка, сложенная из выпуклых треугольников цветного стекла. Сама комната притворялась монастырём из Горация Уолпола; звёздчатый свод пустил свои ветви под выгнутым потолком, а паутинистые готические пилястры, в подражание пьюзеитской церкви, украшала средневековая мозаика. На плотных золотых обоях висели скромные швейцарские пастели, изображавшие отвлечённые сюжеты. В комнате имелся очень чёрный завитушчатый и, без сомнения, звучный рояль, четыре изящные люстры, баронский камин с вымышленным гербом над полкой и восемь кукол, все — женского пола, которые рассыпались по стульям и оттоманкам, повернувшись ко мне спиной. Едва смея дышать, я разглядывала их курчавые головы и отмечала про себя цвет их волос: две — чёрные, две — неописуемого оттенка, одна — с проседью, одна — с выцветшей и припылённой сединой, одна — со светлыми, и одна — с рыжими, по виду крашеными волосами. Куклы были одеты в викторианские шерстяные платья, принадлежавшие, пожалуй, к более поздней эпохе, чем та, в которую был построен их дом, и слишком тёплые для нынешнего сезона; разноцветные и одинаково тусклые. Ещё тогда я подумала, что счастливые люди не стали бы носить такие оттенки ржавчины, индиго и листвы.