Константин поглядел с сомнением; но я, утомлённая тягучими гулкими часами, была готова вступить в иное измерение снов.
Я почти сразу уснула, несмотря на гром, который, как тяжёлый пар, клубился в чёрном воздухе, перекатываясь по моей просторной, полупустой спальне, по четырём её стенам, по полу, под потолком. Время от времени сверкала розовато-зелёная молния. Это была всё та же затянувшаяся прелюдия к буре, утомительная и неровная растрата накопленной за лето энергии. Гул и грохот вошли в мои сны, которые, сверкая, сменяли друг друга и исчезали, едва придя, в безуспешных попытках сгуститься или ударить по дому; такие же бесприбыльные, как события рядового дня.
После изматывающих часов фантасмагории, предвосхитивших столь многие ночи моей жизни, я обнаружила себя в чёрном лесу среди огромных густых деревьев. Хотя я шла по тропинке, меня бросало из стороны в сторону, и деревья, суровые и шершавые, оставляли на мне синяки и ссадины. Казалось, что ни лесу, ни ночи не будет конца, но внезапно, в самой гуще и леса, и ночи, я вышла к моему дому. Он стоял там, прочный, необъятный, зажатый между деревьев; слабый свет, едва ярче, чем от ночного светильника, горел в каждом окне его верхнего этажа (как часто бывает во сне, я могла видеть дом сразу со всех четырёх сторон), озаряя два деревянных клина, неровных и разбухших от влаги, которые крепко держали входные двери. Огромные деревья тянулись к крыше, размахивая неповоротливыми ветвями; ветер со скрипом заглядывал через чёрные зубцы стен. Затем, провозглашая бурю, вспыхнула ослепительно-белая молния. В ту секунду, пока она длилась, я увидела, что два моих клина взлетели на воздух и двойная парадная дверь распахнулась.
Место действия изменилось в сотый раз, и я вновь оказалась в своей комнате — но всё ещё во сне или в полудрёме, всё ещё влекомая от видения к видению. Гром теперь перерос в необъятный, просчитанный артобстрел; молнии непрестанно обжигали лицо земли. Буря, прежде утомлённая, стала экстатичной. Казалось, весь мир распадётся на части раньше, чем гром исчерпает свою безликую, безусловную силу. Но, как уже было сказано, я, должно быть, ещё не отошла ото сна, потому что временами, в перерывах между фортиссимо и блеском, всё ещё видела бессмысленные и кошмарные сцены, которые нельзя обнаружить в неспящем мире; всё ещё слышала, сквозь залпы и в промежутках между ними, невозможные звуки.
Не знаю, спала ли я, когда буря подёрнулась безмятежной рябью. Мне вовсе не казалось, что воздух стал чище — но, возможно, лишь потому, что в тот момент моё внимание привлекли быстрые мягкие шаги, доносившиеся из коридора, который вследствие нашей бедности не был устлан ковром. Я легко могла узнать по шагам всех, кто жил в доме, но эти звуки были мне не знакомы.
Я, с моей привычкой тревожиться раньше времени, прямо в пижаме бросилась к двери и выглянула в коридор. Там сквозь каждую щель, свободно и плавно, сочился рассвет, смутно выделяя со спины удаляющуюся фигуру, ростом с мою мать, но с курчавыми рыжими волосами и в длинном платье цвета ржавчины. Казалось, что её мягкие шаги действительно отдаются эхом от голых досок. Мне не было нужды раздумывать, кто она и куда направляется. Я разразилась бесцельным плачем, который так презирала.
Утром — и ещё не решив, что сказать — я позвала Константина взглянуть на дом. Я была вполне готова к значительным переменам, но ни одной не увидела. Спичечные подпорки лежали на прежнем месте, а куклы — такие же неподвижные и миниатюрные, как и раньше, с пыльными или даже потраченными молью волосами — сидели спиной ко мне на стульях и диванах Длинной гостиной. Константин посмотрел на меня с любопытством, но я ничего ему не рассказала.
За этим сном последовали другие, хотя между ними случались немалые перерывы. Многим детям раз за разом снятся одни и те же кошмары, угнетающие своим правдоподобием и содержанием вселяющие страх. Опыт говорил мне, что я должна избавиться от этой привычки, чтобы не потерять мой дом — по меньшей мере, мой. Да, теперь он пугал меня, но я знала, что должна взяться за ум и постараться по-взрослому взглянуть на раскрашенные деревяшки и девять набитых кукол. И всё же скверно было слышать их шаги в темноте, то тяжёлые, то крадущиеся — а значит, принадлежащие не одной, а многим, если не всем сразу. Хуже того, я перестала спать по ночам, боясь, что безумная (я в этом не сомневалась) кукла совершит что-нибудь безумное, хотя и отказываясь думать, что именно. Я больше ни разу не осмелилась выглянуть из комнаты. Теперь, когда что-то случалось — и случалось, как уже было сказано, с перерывами, которые мне, в мои юные годы, казались долгими, — я оставалась в постели, напрягшись всем телом и не чувствуя под собой простыней. Шаги, к тому же, сами по себе не были постоянными, и их непостоянство не позволяло сообщить о них другим; вряд ли я вообще услышала бы что-либо достойное внимания, если бы однажды не увидела это своими глазами. Но теперь я заперла снаружи дверь нашей гостевой комнаты и совершенно забросила моё прекрасное и неприступное поместье.