Боль, усталость, вечно сырые ботинки, три часа до рассвета, первая и единственная еда за день, построение и спины тех, кто возвращался на базу, а оттуда — в свою прежнюю жизнь...
На отборе же она познакомилась с Квинтором.
У него было крепкое рукопожатие, теплый искренний смех, а еще он неподражаемо рассказывал неприличные истории, весьма популярные у молодых новобранцев. Его старшая сестра служила главной жрицей в храме Артеоны, богини войны, но он никогда не упоминал об этом и даже Альнери рассказал случайно и неохотно.
Больше всего ей в нем нравилось то, чего не хватало самой — неутомимая жизнерадостность, способность веселиться и веселить других, какая-то располагающая к себе простота провинциального жителя, над которой он сам же любил иронизировать.
Казалось, все в этом мире было создано для него, а того, что в эту схему не укладывалось, он просто не замечал. И Альнери хотелось быть такой же. Например, они разошлись во впечатлениях от столицы: Альнери она казалась прекрасной и страшной одновременно; Квинтор же чувствовал себя в ней как дома. Эта счастливая особенность его характера притягивала ее.
Первый раз, когда она обратила на него внимание, произошел во время разговора о человеке из королевского семейства — Рейнаре. Ветвь его семьи отпочковалась от королевской несколько поколений назад и сохраняла с ними тесную связь. Если близкие родственники правителя по традиции были воинами, то Терисснеры всегда готовили дипломатов. Хотя это не являлось жестким предписанием. Скорее, иной кусочек престижа — более выгодный и безопасный.
Все сошлись во мнении, что он зажравшийся сынок влиятельных родителей. Вряд ли он смог бы, как Кводон, спать на полу в полупустой комнате.
Но Квинтор не спешил присоединиться к всеобщему осуждению.
— Может и так, — заметил он. — Но он постоянный донор. Однажды я сам видел его в центре крови, и там я узнал, что он сдает ее регулярно. И ведь нигде не трещит об этом, значит, это не показное.
— А ты что там делал? Ты тоже сдаешь кровь? — спросила Альнери.
— Время от времени, сколько успел по приезду и до начала отбора. Я подумал... ведь люди жертвут кровь богине войны в храмах? Я тоже хотел, раз уж собрался служить ей. Но там эта жертва никого не спасает. И я решил, что лучше донором. А богиня — она поймет, ведь она покровительствует и медицине. Так что это в каком-то смысле все равно во имя нее.
С тех пор Альнери невольно выделяла его — юношу, умудрившегося подумать о других, несмотря на исступленное следование своей мечте.
Второе столкновение с ним было для нее менее приятным.
Тот день вообще не задался. После утренних процедур Альнери нашла свои вещи разбросанными по полу. Стандартная реакция инструкторов, когда они обнаруживали, что кто-то не запер свой шкафчик. Альнери было очень сложно привыкнуть закрывать вещи на ключ: дома, на севере, они даже дома держали всегда открытыми.
Пришлось торопливо убираться, претерпевая насмешки старших кандидатов. Большинство служили в других войсках и таких детских ошибок не совершили бы даже во сне. Их вещи были не только заперты, но даже подписаны — каждая! Попробуй своруй.
Ночью, вернувшись в лагерь после марша, она не сразу прошла в общее помещение, а остановилась в полутемном коридоре. Ей казалось, что на подбородке у нее кровь, и несколько секунд Альнери ощупывала нос и рассматривала пальцы, пытаясь определить, не лопнули ли сосуды внутри.
— Как думаешь, кто выбывает следующим? — услышала она.
— Точно не я! — убежденно произнес голос Квинтора. — Может, и сдамся, но чуть попозже. Пока терпеть можно. Я думаю... если уж выбирать... ставлю на девушку, — произнес он с оттенком сожаления. — Хоть это и было бы обидно. Служить с такими — это был бы кайф!
«Вот же мудак», — подумала Альнери, но сил рассердиться не было. К тому времени она осталась единственной девушкой в группе. Никаких сомнений — Квинтор имел в виду именно ее.
Альнери прошла к своей походной кровати, и Квинтор приветствовал ее так радостно, будто не он только что говорил о ней неприятные вещи. После отбоя она попросила его заткнуться злее, чем обычно, и он от удивления даже послушался.
Впрочем, по сравнению с болью во всем теле слова Квинтора были как укус мошки.