Она уже знала, что больше всего на свете он обожает музыку, причем преимущественно прошлых веков.
— Привет! Да, на концерте. Не могу теперь заснуть. До сих пор в голове звучит.
Волх повернулся к инструменту и негромко наиграл мелодию.
— Эти безумные синкопы — лучшее, что я слышал за последние лет пятнадцать, — с нежностью сказал он.
— Безумные что?
— Ничего. Неважно.
Альнери подумалось, что музыкальные миры, где постоянно блуждает его сознание, явно представляются ему намного более яркими, нежели общественная жизнь или даже военные действия. Ей это было непонятно.
— А не сыграешь мне что-то свое? Ты ведь наверняка сам сочинял музыку. Даже если давно и в юности, то сочинял ведь, так?
Волх быстро и внимательно взглянул на нее и отвернулся. Альнери сказала наугад, но оказалась права.
— Да. Раньше. Но это не заслуживает внимания. По сравнению с великими я мошка.
— А я хочу услышать именно твое, — настаивала Альнери. — Ну пожалуйста! Великих я и так могу включить в любую минуту.
Волх улыбнулся меланхоличной улыбкой, словно вспоминая что-то.
— Хорошо.
Он начал играть, но остановился и посмотрел на свои руки.
— Что-то не так? Для этого нужна какая-нибудь беглость пальцев? — предположила Альнери.
— Вроде того. Я очень давно не играл, отвык. Лучше вот это...
Да, было совсем не похоже на классиков, но Альнери сразу решила, что это в тысячу раз прекраснее. Волх играл мелодию человека, который привык быть одиноким среди людей, но не тяготился этим. Эта музыка рассказывала о том, что кроме повседневности есть небеса с их многоцветными звездами, есть бесконечные тома мыслей давно ушедших людей, бескрайние и манящие далекие страны. А еще — затаенная страсть к чему-то, и радость от того, сколько неизведанного предстоит узнать и прожить.
Альнери смотрела на его руки, и ее окутывало ощущение чужой жизни и чужих мечтаний. Казалось, что ненадолго в стене, которой Волх отгородился ото всех, приоткрылась дверь, и за дверью ей открылась целая вселенная. Но в этой вселенной никто не стал бы желанным гостем. Кроме, может быть, одной-единственной другой души.
— Это очень талантливо, — искренне сказала Альнери. — Намного лучше, чем у пресловутых великих!
— Ты так говоришь, потому что не разбираешься в музыке, — равнодушно ответил он. По его лицу Альнери видела, что ее похвала для него ничего не значит.
— Ты написал эту музыку, когда тебе было одиноко, да?
— Да. Но была и надежда, много надежды.
Он рассмеялся.
— Это как читать свои старые дневники — я имею в виду, если бы я их вел. Смешно и странно одновременно.
Непривычно было видеть на лице Волха такое выражение — мечтательное, задумчивое, ушедшее в себя.
— И зачем ты бродишь ночью по форту? — мягко спросил он.
— Так легче, чем лежать без сна. Когда Кводон уезжает, у меня появляется слишком много тревожных мыслей.
— Да вернется он, твой Кводон, — небрежно произнес Волх. — Нашла о ком волноваться. Боги его берегут.
— А ты хотел бы иметь подобную защиту? — спросила Альнери.
— Я бы с этим сразу деградировал, так что, пожалуй, нет. Но за него можешь не переживать, он и сам крутой, без богов.
— Я в курсе. Я не из-за этого...
Альнери смутилась. Не очень-то она хотела обсуждать с Волхом нечто столь болезненное. Да и как ему объяснить, как тяжело стало рядом с Кводоном. Он всегда так близко, но одновременно невыносимо далеко. Неизменно совершенный, и всегда отстраненный, словно ее для него и не существует вовсе.
В последнее время Альнери мучили подозрения — не занимает ли она чужое место? Возможно, они поспешили, и Кводону суждено было жениться на другой и любить ее до конца жизни. Как тогда восстановят боги нужный им ход вещей? Учитывая нерушимые обеты, выход оставался один, и думать о нем было страшно.
Но жаловаться на это кводонову родственнику? Да и зачем... Альнери в ее печали казалось, что никто в целом мире не сможет ее понять.
— Поссорились? — напрямик спросил Волх.
— Мы не то что бы ссорились... просто все как-то испортилось. Иногда мне кажется, что он принимает любовь за слабость. Поэтому не может позволить себе... А впрочем, может, я ошибаюсь.
— Любовь за слабость? Если в голове насрано, то это надолго, — прокомментировал Волх и хмуро замолчал.
Альнери молчала тоже. Наконец он заговорил — тихим, доверительным голосом.
— Я всерьез ссорился с ним только однажды, первый и последний раз. Потом я понял, что это невыгодно — он ведь не принимает ничего близко к сердцу.
— Расскажешь? — спросила Альнери, не глядя на него.
— Мне было чуть за двадцать. Он был старше и злее, и однажды намекнул мне, что я со своей любовью к комфорту, искусству и женщинам слишком изнежен. Да, на войне я могу терпеть любые лишения, но дома... Он заявил, что я бы и года не смог прожить так, как живут обычные люди. Мы поспорили... уже не помню на что... я решил доказать ему. Прожить год в какой-нибудь дыре, без развлечений, без излишеств. Я хотел доказать, что могу жить даже не как обычные люди. А намного хуже.