Почти целый час указывает мне Владимир Иванович на недостатки моего урока, и как не согласиться с его замечаниями! Зря обижаюсь я на Андрея Михайловича, что он смотрит на меня сверху вниз. Может быть, и у него мне есть чему поучиться.
— И все-таки, Степан Антонович, мне хотелось бы, чтобы вы дали открытый урок. Пусть он будет в определенном отношении образцом для наших учителей.
Вот тебе и на! Я начинаю сомневаться в искренности завуча. Нет, это все, вероятно, для моральной поддержки.
— Что же мне продемонстрировать — образцы педагогических ошибок?
— Э, Степан Антонович, в этом все мы грешны. Но не каждый из нас проводит свои уроки с такой душой. Вы обещаете стать настоящим педагогом.
Слышишь, Степан Антонович? Ты обещаешь стать настоящим педагогом… Хорошо, спасибо вам, я постараюсь, Владимир Иванович!
Иванов мной недоволен
Наконец-то моя заметка напечатана в «Молдова Сочиалистэ». Теперь все уже знают, что председатель Флоренского колхоза, Штефэнукэ, откармливает свою свинью за счет колхоза и что счетовод Саеджиу покрывает его.
Всякое беззаконие должно быть разоблачено. И колхоз, и школа нуждаются в здоровой критике. Под заметкой я открыто поставил свое имя «С. Мындру». Каким бы я был коммунистом, если бы стал скрываться под чужим именем!
Коммунист… Вспоминаю холодный, дождливый день осенью 1943 года. Наш батальон находился на линии фронта, недалеко от села Молдаванки на Кубани. На партийном собрании, в блиндаже командира — майора Степанова, обсуждалось мое заявление — я просил принять меня в кандидаты партии. Когда я рассказывал свою биографию, вошел офицер связи с донесением: нас атакуют немцы. Мы услышали грохот пушек. Командир скомандовал:
— Товарищи! Каждый к своему подразделению!
Свистели пули, рвались снаряды. Падали бомбы. Один за другим наползали на нас немецкие танки. Некоторым из них удавалось пробиться, несмотря на ожесточенное сопротивление нашей артиллерии. Один танк стал приближаться ко мне. Не больше четырех метров отделяло его от меня, когда я поднялся из моей маленькой траншеи, которую только что вырыл, и бросил связку гранат прямо под гусеницы. Танк сделал внезапный прыжок и остановился. Я почувствовал острую боль в ноге, выше колена, а также в плече возле шеи…
И начались кошмары: дым, огонь, кровь… Вдруг я очутился в нашем маленьком домике с соломенной крышей в Бельцах, на окраине города. Я голоден. Оставляю детей, с которыми играл на улице, и бегу домой. На завалинке сидит мама, грустная, осунувшаяся.
— Есть хочу…
Мама целует меня, прижимает к груди.
— Что же тебе дать, цыпленочек мой? Хлеба с чесноком хочешь?
— Опять с чесноком?..
— Ну потерпи еще немножко. Папа принесет деньги, и я куплю тебе халвы.
Папа приходит домой поздно, в сумерки, очень сердитый.
— Бурдюжа дал мне всего пятнадцать лей. Целый месяц я провозился с его раной.
— А что я говорила! Неужели ты надеялся, что ой честно уплатит тебе за работу? — ворчит мама.
— И другие дают не больше. Кому теперь нужны фельдшера! Врачи — и те с голоду мрут.
— Мама, я хочу кушать, — шепчу я на ухо матери, — ведь папочка принес деньги… Я хочу халвы, мама, ну, на один лей…
— Нет, нельзя, мой мальчик…
Я натираю хлебную корку чесноком, который обжигает мне губы, язык, горло. Как надоел этот чеснок!..
Другое видение… Солнечное утро. Родители снаряжают меня в дорогу. Я отправляюсь в гимназию. Мама крестит меня, целует в лоб. А отец строго наказывает:
— Смотри, шалить там не вздумай!.. А если мундирчик порвешь, и на глаза не являйся.
Все лето у нас в доме только и разговоров было, что о моей форме. Чтобы сшить мне ее, мама продала обручальное кольцо, а отец — карманные часы, которые достались ему в наследство от дедушки.
— …Степан Антонович! — зовет меня знакомый голос. Я просыпаюсь.
Надо мной наклонилось загорелое лицо майора Степанова.
— Товарищ майор!.. — я пытаюсь подняться. Но тело словно сковано. Плечо горит, а левой ноги я почему-то совсем не чувствую.
— Нет, нет! Нельзя! — пугается женщина в белом халате. Она подбегает к моей постели и заботливо укутывает меня одеялом.
— Где мы?.. Все там же? — спрашиваю я командира.
— Молдаванку уже давным-давно позади оставили. Скоро до моря дойдем…
— Неужели?.. А как… — я вдруг ослабел и не могу произнести ни слова. Но Степанов понимает меня, он пожимает мне руку и говорит: