Мария Ауреловна открывает калитку и медленно входит в «ботанический уголок». Походка у — нее изящная, гордая. Она высока ростом, хорошо сложена. Красивое лицо немного портят желтые пятна от беременности. В добрых, умных глазах таится печаль, что делает ее еще привлекательней.
— Мне надо с вами побеседовать, Степан Антонович. Сядем.
Уж не просил ли ее директор помирить нас, — думаю я. Но Мария Ауреловна, словно угадав мои мысли, говорит:
— Прежде всего, хочу предупредить вас: меня никто к вам не посылал. И еще: я буду откровенна. Если вас обидит то, что я скажу, вы меня извините. То, что происходит между вами и моим мужем — просто ребячество. И… не следует вам обострять отношений с Андреем Михайловичем.
Мария Ауреловна просит, чтобы я выслушал ее до конца. Она согласна со мной: каждый ученик должен знать столько, сколько требует программа. И Григораш Штефэнукэ не может быть исключением. Он не заслужил хорошей отметки.
— Да разве только о нем идет речь? А другие!
— Знаю, знаю… — перебивает она меня, — но все же вы слишком прямолинейны.
— Но в чем же эта излишняя прямолинейность? Неужели в том, что я не хотел поставить незаслуженной отметки сыну председателя колхоза? Подумайте, кому мы подобными действиями оказываем услугу? Обманываем государство, обманываем самих себя и детей портим. Они привыкают к безделью, к лени. А вырастут неучами и неприспособленными к жизни — нас же будут проклинать. Мы приближаемся к такому времени, когда человек без знаний будет, как без рук.
— Да, — помолчав, говорит Мария Ауреловна. — Это правда. Я с вами во всем согласна. Но все-таки можно бы менее резко… У вас будут неприятности.
Неприятности? От кого же мне их ждать? От директора? И это Мария Ауреловна называет ребячеством? Нет, нет. Она просит, чтобы я правильно ее понял. Ребячеством она считает наши отношения с Андреем Михайловичем после того, как мы поспорили о Штефэнукэ. Да, тут она права. Вероятно, в моем обращении с директором есть что-то неправильное. Но только в обращении. А на уступки против своей совести я не пойду.
Мария Ауреловна смотрит на меня долгим, внимательным взглядом: мне кажется, она одобряет мою твердость. Ее ясные, широко открытые глаза, как будто говорят: вы поступаете хорошо. И все же она предостерегает меня: Берегитесь, Степан Антонович! Вы восстановите кое-кого против вас, навлечете на себя не-риятьюсти. Начнутся сплетни, разные пакости…
Мария Ауреловна искренна со мной. Но к чему она меня призывает?
Оставаться молчаливым свидетелем нечистоплотных поступков, мириться с ними?
Никогда!
«Берегитесь»! Но кого? Учителей? Вот я среди них. Мы разговариваем, шутим. Ни намека на враждебность. А Владимир Иванович заметно поддерживает меня. И вы тоже на моей стороне, Мария Ауреловна. Вы сами мне это сказали.
Кого же мне остерегаться, детей, что ли? Но до сих пор у меня не было повода ждать от них чего-либо плохого.
Сегодня у меня урок в седьмом классе. Вхожу с классным журналом в руках и с конспектом урока. Все ученики, как всегда, на своих местах. Только Григораш Штефэнукэ перешел со второй парты на последнюю и сел рядом с Горцей Крецу, мальчиком, известным своими проказами.
Не нравится мне эта самовольная перемена места. Не пахнет ли здесь какой-нибудь проделкой?
— Штефэнукэ, иди на свое место, — говорю я твердо.
Григораш краснеет. Он уже готов подняться, но Горця толкает его локтем, и это придает ему храбрости:
— Я и здесь никому не мешаю, — отвечает он.
— Степан Антонович, пусть Григораш посидит со мной. Мы с ним дружим, — кротко просит Горця. Он кажется теперь самым благовоспитанным мальчиком в мире. Какое-то мгновенье я колеблюсь. Почему не удовлетворить просьбу ребят?
Но тут же мне становится ясно, что это было бы ошибкой. Слово учителя должно быть законом.
— Иди на свое место, — повторяю я решительно.
Григораш краснеет еще сильнее, опускает голову и неохотно направляется к своей парте. Нет, это не просто безобидное желание двух приятелей сидеть рядом. Да и дружбы особенной между ними я до сих пор что-то не замечал. Мою мысль подтверждает лукавая улыбка соседа Григораша по парте, словно говорящая: «Ага, Степан Антонович понял вас. Номер не прошел». А Филипаш Цуркан многозначительно кашляет: «остались вы, братцы, с носом».
— А ты, Горця, иди к доске! — Горця весело поднимается и идет к доске. Проходя мимо меня, он оборачивает к классу свое сияющее лицо и чуть заметно подмигивает: «сейчас будет потеха…»
— Воробей, воробей! — слышу я вдруг возбужденные крики ребят.
Смотрю — по классу несется птичка, бросаясь то к окну, то к чуть приоткрытой двери. За нею тянется длинная тонкая веревка, привязанная к лапке. Не успеваю я опомниться, как Филипаш Цуркан, тот самый мальчик, который всегда старается выражаться только по-ученому, вскакивает на парту, а с нее — на другую, пытаясь поймать воробья. По его примеру еще несколько мальчиков и девочек начинают прыгать по партам, громко крича, смеясь и толкая друг друга.