- Не откажусь, - с мрачным вздохом ответил первый помощник, одарив меня тяжёлым грустным взглядом. Чудесно, меня ещё в чём-то обвиняют? Или он так, из общего негодования?
Вечер, впрочем, прошёл вполне мирно и уютно. Мрачные мысли я старательно отгоняла, откладывая их на потом, а мужчины вели себя почти нормально. Уточню, нормально с моей точки зрения; то есть, примерно так, как положено друзьям. Спокойно общались на разные темы, даже иногда шутили.
Ночью случилась ещё одна маленькая радость: сабля была оставлена в углу. То есть, у Инга даже мысли не возникло вернуться к этому дикому обычаю, что несказанно порадовало. Не то чтобы я всерьёз верила, что он после всего, что было днём, вспомнит про дурацкий кусок железа, но... не удивилась бы. И потому опасалась.
На моё счастье, мужчина уснул почти мгновенно, что было довольно предсказуемо. В конце концов, если он всё время общения со мной находился в морально очень взвинченном состоянии, это была естественная реакция организма. Мне же это его состояние было сейчас на руку: можно было обдумать подслушанный разговор.
Правда, придумать ничего толкового я так и не сумела, только опять расстроилась. Потому что... я точно не останусь здесь, и очень хорошо, что Инг это понимает; я действительно очень быстро задохнусь в этом обществе, не говоря уже о том, что моя мечта о звёздах окончательно будет похоронена. Нет, Инг замечательный, даже со всеми своими тараканами, но... не хочу я пока семью и тихий домашний быт. Может, когда-нибудь, лет через двадцать, такие мысли у меня ещё возникнут, но сейчас? Когда жизнь только-только начала подбираться к самому интересному? Я слишком сильно пошла в папу, ему тоже на месте не сиделось лет до пятидесяти. Но мужчине в этом вопросе проще, а женщине при наличии семьи не погулять.
Да и если бы Инг полетел со мной, ничего бы это не изменило, и никакого светлого будущего нам бы не подарило. У меня контракт на десять лет, а он со своими представлениями и моральными принципами просто не выживет за пределами родного мира. Оставалось только смириться, что у нас есть несколько дней, а потом всё закончится. Совсем всё. И останется всё это лишь приятным воспоминанием. Приятным, но очень горьким.
Хотелось заплакать, но я была бы не я, если бы поддалась этому желанию. Вместо этого я обиделась и разозлилась; на себя за такую несвоевременно возникшую душевную привязанность, на Инга за его фатализм и за то, что он такой замечательный. А больше всего -- на этот проклятый дикий мир, в котором вся жизнь регламентирована древними бессмысленными традициями, придуманными какими-то сволочами и садистами.
Очень удачно, что наши с дорийцем выводы относительно собственной судьбы совпали. Мы совершенно не задумывались о будущем, стараясь насладиться каждым мгновением бытия. Кажется, именно так должен выглядеть в идеале "медовый месяц"; за тем только исключением, что у нас было всего несколько дней.
Но это, пожалуй, были лучшие дни в моей жизни. И провели мы их только вдвоём, не расставаясь дольше, чем на пару минут. Моё знакомство с Дорой продолжалось, но на этот раз Инг (надо думать, специально) выбирал самые глухие уголки природы. И я во всех смыслах была не внакладе: я люблю дикую природу, а ещё можно было, не оглядываясь по сторонам, проявлять чувства, вдоволь целоваться и заниматься другими приятными вещами прямо под светлым сине-зелёным небом планеты.
Оборвалась эта беспечная жизнь предсказуемо, как всегда и бывает с жизнями мотыльков, но всё равно внезапно. Мы сидели дома на диване, выбирая по трёхмерным картинкам, что я хочу увидеть завтра, когда Инг вдруг замер, уставившись куда-то в пространство. Я уже выучила, что подобным образом он вёл себя в двух случаях: когда погружался в медитацию, пытаясь восстановить контроль над эмоциями (чего с ним за последнее время не случалось), и когда разговаривал с кем-то по этому своему чипу в голове.
А потом он моргнул, возвращаясь в реальность, и по тому, как изменилось выражение его лица, я поняла сразу всё.
- Когда? - тихонько спросила, обеими ладонями вцепляясь в его обнимавшую меня руку.
- Утром, - глубоко вздохнув, сообщил мужчина. Некоторое время мы просто молча сидели, пытаясь осмыслить сказанное и привыкнуть к мысли, что осталось нам очень немного. А потом одновременно потянулись друг к другу для поцелуя.
В эту ночь мы почти не спали. В несколько часов пытались уместить всё то, что люди переживают за целую жизнь. Безудержную страсть на грани взаимной ненависти; трепетную нежность, от которой хотелось плакать; радость встречи и боль расставания, бесконечное неделимое одиночество и полное слияние до потери всяких границ, отчаянное желание жить и одну на двоих неотвратимую и неизбежную смерть. За эту ночь мы узнали друг друга так, как порой не знают люди, прожившие вместе долгие годы. До каждой родинки на коже и самой потаённой мысли.
А потом пришло утро. Мы молча вместе приняли душ, оделись, позавтракали. Со вчерашнего вечера не было сказано ни одного слова; да оно и к лучшему. Ощущения и прикосновения, взгляды сказали всё гораздо лучше, ещё ночью. А теперь оставалась только щемящая боль в сердце.
Я чувствовала себя смертельно усталой, пустой и разбитой. После бурной ночи ломило всё тело, и память о пережитом наслаждении мешалась во мне с раздражением в его же адрес. Зачем? Зачем всё это? Мне и так было бы сложно забыть, а теперь... больше никогда не случится чего-то даже близко похожего. Потому что с Ингом любые ощущения умножались на два: и радость, и тоска. Как можно надеяться, что в этой крошечной галактике есть хотя бы один человек, хоть отдалённо на него похожий?
Дорога, Дворец Совета, какие-то церемонные речи; всё это было затянуто липкой горькой дымкой усталости и отчаянья. У меня что-то спрашивали, кажется, по поводу отсутствия или наличия жалоб на моего хранителя. Очень хотелось обвинить его в чём-нибудь страшном и ужасном, чтобы стереть из этого мира, из собственной памяти, чтобы больше не было его, а ещё лучше -- и меня заодно. Но я, качнув головой, чужим слабым голосом выдохнула своё бесконечно усталое "нет".
Выходя из зала и оставляя там своего затянутого в чёрное хранителя, я не обернулась; боялась, что тогда мне просто не хватит сил уйти. "Ведь он же был так нежен, так терпелив, так добр; ведь тебе же так понравилось, так почему ты уверена, что вместе вам будет плохо? Может быть, стоит попробовать? Если что, потом, через годик, можно будет попроситься обратно домой", - увещевала какая-то часть меня. Я знала, что будущего нет, но было так заманчиво поверить этому настойчивому шепотку! Рискнуть, сдаться, плюнуть на всех, обнять этого неулыбчивого мужчину и согласиться сразу на всё, что он мне предложит, оптом. Лишь бы не оставлял одну.
Но разум был непреклонен и суров. И я упрямо шла своей дорогой, ведущей меня прочь с этой планеты.
Нас погрузили в несколько леталок, почему-то отделив меня от делегации землян. Но я была благодарна за это; мне даже с отцом не хотелось сейчас разговаривать. Хотелось забиться куда-нибудь в угол, уснуть, проснуться и выяснить, что всего этого никогда не было. Ни этого странного мира с его дикими обычаями, ни Инга - достойного сына своего мира. К этому моменту я уже ненавидела зеленоглазого дорийца, про себя костерила его слабаком и трусом.
С каким-то мазохистским удовольствием ковырялась в собственной кровоточащей ране, зло говоря себе, что, значит, не так уж я ему и нужна была. Была бы нужна -- попытался бы сделать хоть что-то, а не отпустил со спокойным равнодушием. Весь мир бы перевернул, если бы был настоящим мужчиной, а не слюнтяем.
Глас разума, упорно твердивший, что я поступила точно так же, да и сама была свято уверена, что совместного будущего у нас нет, достучаться до меня в тот момент не мог. Я слишком была увлечена собственной болью, чтобы слушать его.
На космодроме было ветрено. Особенно сильный порыв едва не сбил меня с ног, когда ноги только коснулись серого шершавого покрытия, заставив плотнее закутаться в куртку. Рядом возник отец, обхватил меня за плечи, укрывая от ветра. Я нашла в себе силы кивнуть и благодарно улыбнуться, но на большее меня не хватило.