— Доктор! Доктор!
— Что? Что случилось?! — на счастье, врач как раз проходил мимо палаты.
Палыч схватил его за рукав, потянул к постели Рубины и показал на руку больной:
— Вот! Рукой только что вроде как пошевелила… И шепчет, что устала…
Врач с сомнением повернулся к приборам, к которым со вчерашнего дня была подключена воскресшая старуха, и оторопел.
— О Господи! Не может быть! — вырвалось у него, и он второпях выбежал из палаты.
— Рубина! Не уходи, слышишь! — шептал Палыч, держа любимую за руку. — Не оставляй меня одного, слышишь? Ты мне здесь нужна! Здесь!
Веки на глазах у Рубины задрожали, как будто хотели открыться, но никак не могли этого сделать.
Аллу и Соню усадили поудобней на диване, Баро взял в руки гитару, а Кармелита запела. Пела она цыганскую песню — очень старую и очень красивую: "Ты лети, лети, кибитка…". Цыгане заслушались.
— Хорошо поет, правда? — прошептала Соня матери.
— Она еще и поет! — двусмысленно отозвалась Алла.
Закончила Кармелита под бурные аплодисменты всех гостей дома, и цыгане снова пустились в пляс.
Степка, смущаясь, подошел к Соне и пригласил ее. Соня, на всякий случай, оглянулась на мать — та не возражала, ее сейчас занимало другое. На освободившееся рядом с собой место Алла подозвала и усадила Максима.
— Да, мама.
— Кто этот красавец? — и она показала на молодого Милехина, который не мог оторвать глаз от танцующей Кармелиты.
— Это Миро.
— И какие отношения связывают его с твоей невестой?
— Они знают друг друга с детства, их отцы были самыми близкими друзьями, — И все?
— Нет… Ну, в общем, Кармелита была его невестой.
— О! Сынок, да ты увел невесту у цыгана?!
— Если хочешь — да! Но сейчас Миро и Кармелита — как брат и сестра.
— Ага, так я в это и поверила! Ты посмотри, как они глядят друг на друга. Особенно этот твой Миро!
— Так вот, Тамара! — Астахов решил говорить просто, безо всяких вступлений, предисловий и экивоков. — Так как я решительно намерен получить у тебя развод, то предлагаю обсудить детали.
— Папа, прости, что вмешиваюсь, — подал голос Антон. — Скажи, а когда ты разведешься с мамой, ты сразу на Олесе женишься?
— Сразу!
Он хотел лишний раз поддеть отца, но в этот раз — не получилось.
— Антон, я заплачу по твоему счету, ты можешь идти, — попытался отправить пьяного сына Астахов.
— Э, нет! Речь идет о разводе. А при разводе, как известно, в первую очередь страдает кто? Дети! — Антон поднял взгляд на отца и сразу осекся. — Все, все! Умолкаю! Вы от меня больше и слова не услышите!
— Так вот, я продолжаю, — вновь обратился Астахов к Тамаре. — Я предлагаю тебе забрать при разводе автосервис.
— Вот как?
— Да. И делай с ним что хочешь. Хочешь — Игоря туда своего возвращай управляющим, хочешь — пусть Антон там кафе строит. Мне все равно, мне нужен развод.
Антону такое предложение очень даже понравилось, но он почел за благо лишний раз в разговор не встревать и послушать, что скажет мать. Тамара выдержала паузу и ответила резко, как будто ножи метнула:
— Нет! Одним автосервисом ты от меня не отделаешься!
— Но почему? Если правильно поставить бизнес, автосервис может давать неплохую прибыль!
— А мне не нужна прибыль!
— Что же тебе нужно?
— Мне нужна половина всего имущества — она причитается мне по закону, и ты мне ее отдашь!
— Тамара, побойся Бога! Ты же прекрасно понимаешь, что это будет нечестно!
— Я тебе говорил, мама, что папа у нас благородный, — снова встрял в разговор Антон. — Он не может делать то, что нечестно.
— Антон, ты сказал, что будешь молчать! — от всей этой милой беседы в глазах Астахова появилась ярость. — У тебя ничего не получится, Тамара!
— Ну почему же? Слава Богу, в нашей стране есть законы, а у меня есть хороший адвокат.
— Значит, суд?
— Значит, суд.
— Ну, суд так суд!
Врач и медсестра ставили Рубине какую-то тройную капельницу, а Палыч крутился рядом, мешал и поминутно спрашивал:
— Ну что, доктор? Ну что?
— Павел Павлович, подождите минутку — вы же мешаете.
И тут Рубина открыла глаза.
— Очнулась… — чуть слышно проговорил Палыч, заметивший это первым.
Рубина обвел взглядом медсестру, врача и остановила глаза на лице Палыча.
— Паша? Как же это ты так постарел! — проговорила больная.
А Палыч плакал. Смотрел на нее с невыразимой нежностью, плакал и говорил:
— Рубина вернулась! Ну, кто бы еще мог мне такое сказать — как я постарел…