Нужно было раньше, конечно — раньше! Кто же мог предположить… Все преимущества послезнания отечественной истории утрачены, она изменилась. В 1813 году у Александра I родился наследник, страна вышла из военного лихолетья в гораздо лучшем положении, чем в моей реальности, там у императора были лишь дочери, умершие в детском возрасте. Аракчеев готовил указ об освобождении крестьянства и введении основ конституционной монархии, Сперанский составил лучший в мире Свод законов. Но случились вещи непредвиденные. Тем более — не увиденные из-за океана.
Аракчеевщина всё равно вызвала недовольство. Когда умер Александр I, это случилось в ноябре двадцать пятого, престол унаследовал не его твердокаменный брат Николай, а двенадцатилетний сын. Питерская гвардейская свора восстала с ещё большей решимостью, и не нашлось жёсткого, волевого человека, способного отдать приказ покрошить гвардейских мерзавцев картечью из пушек.
Бунтовщики выступили на Сенатской, захватили Санкт-Петребург, «случайно» пришили наследника, арестовали большинство членов императорской семьи, низложили правительство. В общем, февраль семнадцатого наступил почти на сотню лет раньше.
Об этом мы с Аграфеной Юрьевной узнали из статей в «Нью-Йорк Пост» и хотели бы вернуться в Россию быстрее, но нас держал госпиталь. Деньги на содержание русской дипмиссии в Северо-Американских Соединённых Штатах перестали поступать давно, и мы с женой основали первую платную клинику в бывшей британской колонии. Поскольку мои фельдшерские познания, даже не врачебные, превосходили всю медицинскую науку планеты, а я без зазрения совести подделал себе российский лекарский диплом, то буквально за пару лет мы стали самым преуспевающим стартапом на Восточном побережье.
Медициной я ограничил прогрессорство, не пытаясь играть в «Трудно быть богом» по мотивам братьев Стругацких. Когда-нибудь Россия и Америка столкнутся, не хотелось вооружать будущего соперника ничем. Врачевание — другое дело. Тем более, скоро начнётся кровавая война между Севером и Югом, американцев в ней погибнет гораздо больше, чем во Второй мировой. Так пусть хоть полевая медицина спасёт кого-то, в той реальности умершего от ран. Пару секретов, позволяющих увеличить число солдат, возвращаемых из лазаретов в строй, я выгодно продал военному отделу Конгресса.
Больше двух месяцев ушло, чтобы продать сам госпиталь. Его приобрела богатая еврейская семья: они лучше и раньше других поняли, насколько важно заботиться о здоровье.
Только в марте 1826 года мы с Грушей и девочками сошли с океанского корабля в Ливерпуле. В Англии больше необходимого задержались всего на неделю. Ещё в Штатах я внимательно следил за всеми доступными публикациями о взрывчатых веществах. Где-то в начале 1820-х годов изобретён первый пистон, тем самым открывается дорога к унитарному патрону для револьверов и винтовок… Но я не помнил химический состав вещества, тем более — как его сделать, исходя из местных технологий. В Англии мне удалось найти Джозефа Мэнтона. Он, как все изобретатели, считал себя недооценённым, поэтому охотно поделился сведениями. Обиженный местными скупердяями, от меня он получил самую лестную оценку, выраженную в стопке золотых соверенов с профилем Георга IV.
Дальнейший наш путь пролегал через Париж, и там я решил оставить семью, трижды поклявшись им — это совершенно ненадолго.
Беспокоиться было из-за чего. Если провести параллель с хронологией моего прежнего мира, почти сразу за февралём семнадцатого наступил «красный октябрь». Не считая деталей, в России повторялся сюжет Великой Французской революции, а также русской революции моей реальности. Прекраснодушная интеллигенция, поднявшая массы на слом самодержавия, не смогла удержать контроль над разрушительными процессами и погибла, когда власть захватили другие, сами не ходившие на «штурм Зимнего», зато более расчётливые и циничные.
Груша цеплялась за меня, не желая отпускать, и не могла парировать единственный аргумент: девочек в революцию брать с собой не гоже, одних оставлять в Париже — тем паче. К слову, Маше Париж приглянулся сразу, такой европейский и цивилизованный город-праздник после закопченного работяги Нью-Йорка, праздник, который всегда с тобой, как через много лет напишет Эрнст Хемингуэй. Полин и Натали, родившиеся за океаном, смотрели на парижскую суету с любопытством, но одновременно терзались, им никогда не приходилось оставаться без меня.
Там же я приобрёл просторную карету-дормез и четвёрку неплохих лошадей, приговаривая: наши люди на карете в булочную не ездют.