– Хорош? Смотри на сапоги, ферязь-то с образцами, Строганов с плеча пожаловал. Истинный крест! Расшитую тафью приказчик Игнат подарил. Говорит, у басурманов выторговал. Только чую, брешет. Верно, подпоил бухарских купчишек, да и увел тафью, шельма! Тепереча ему и носить неловко, и выбросить жалко. А тут случай представился широту душевную выказать…
– Василько, а серьгу-то зачем в ухо вдел? – удивленно спросил послушник. – В храм же идешь, не на казачий круг…
– Темный ты человек, Саввушка! – Василько стиснул послушника в объятиях. – Просидел юность в зырянских да пермяцких лесах, Божьего мира не видывал! В Польше всякий вельможный пан с серьгою ходит. Хоть на свадьбу, хоть на помин души за милую душу в ухо серьгу пялит! Вот эту, например, я у одного в бою вместе с головой саблей отмахнул… Ну да что там, дело прошлое!
Увидав звонаря, казак подбежал к нему, схватил за руку, просовывая в зажатый кулак копейку:
– Ударь-ка так, чтоб весь Орел-город ходуном заходил! Слухом о моей свадьбе наполнилось все окрест: не каждый день Василько Черномыс женится!
– Не можно, – буркнул звонарь, отталкивая руку казака. – После венчания полагается…
– К тебе по-человечески, а ты, холуй поповский… – Василько замахнулся, чтобы ударить звонаря, но кто-то сильный перехватил его руку, опустил вниз, прижимая к телу. – После, так после… Как положено по чину… А ты, Божий человек, ступай себе с миром…
– Карий! – Василько вытаращил глаза. – Вот так чудеса! И не то диво, что не заметил, как ты к нам прокрался, а то, что решил на венчание в церкву прийти!
– Отчего ж не прийти? – Данила посмотрел казаку в глаза. – Думаешь, держусь толка поганого? Или за басурманина держишь?
– Господь с тобой, – Василько перекрестился и присмирел, – нашенский человек, православный…
– Ты, Снегов, что на это скажешь?
– Мне все равно, какой ты веры, – холодно ответил послушник. – А что за человек, пока не понятно. Поживем, увидим.
– Знаешь, Савва, что я сейчас вижу? Нет? – Карий указал рукою наверх. – Ты посмотри на небо…
Над деревянными куполами храма кружили вороны, поблескивая в лучах пробуждающегося солнца нательными крестами…
Сани невесты, запряженные вороным конем, остановились возле храма, вздрагивая десятками шаркунцов – отгоняющих лихо многоголосых бубенчиков.
– Василько, ты почему сам за невестой не поехал? – еле слышно прошептал Савва.
– Дом-то ее черте где, – казак махнул рукой, – отец занедужил, вот приехать и не смог. В Орле-городке только повенчаемся, а свадьбу гулять в Канкоре станем. Долго ли, отсюда всего верст шешнадцать будет.
– Там бы и обвенчались…
– Ты что! – Казак вытаращил глаза. – Орел, почитай, строгановская столица на Камне, и мой дом теперь тут! Да и батюшка благословил здесь начать…
Невеста проскользнула вместе с кучером и Белухой в церковь.
– Пора и нам. – Савва подтолкнул казака. – Пошли же скорее…
– Без меня все равно не начнут, – довольно улыбнулся казак. – И обручиться, и повенчаться успею! Погодь, постоим здесь маненько, вдруг сам Григорий Аникиевич на мою свадьбу пожалует!
В храме было темно и тихо: только голос священника, дыхание присутствующих да доносящийся с улицы беспокойный трепет шаркунцов. Поблескивали огоньки редких свечей, пахло сыром и пирогами, совсем как в детстве, так что Василько, закрыв глаза, буквально ощутил себя в родной избе, где с трудом мог залезть на лавку, где запросто умещались пятеро братьев и сестер. В доме, на стенах которого жили вырезанные батюшкой диковинные райские птицы с женскими лицами, а сверху денно и нощно светили рукотворные царь-солнце и царица-луна.
«Господи, словно в раю!» – Василько открыл глаза.
В колышущейся светотени казак увидел выходящего из царских врат священника в праздничных ризах. Он шел с крестом и Евангелием, читая молитвы, слова которых Василько никак не мог разобрать.
«Чудно, слушаю и ничего не разумею! – Василько посмотрел на Савву, затем – на Карего. – Ей-богу, чудно! Внемлют каждому азу, лбы крестят, я же ни слова понять не могу!»
Священник положил крест и Евангелие на аналой, протянул обручающимся свечи и начал обмахивать кадилом. Курящийся ладан странно напомнили клубы самопальных выстрелов, и даже в высоком голосе священника звучал свист летящих пуль, слышался визг басурманской брани. Василько оттер испарину и спешно перекрестился.
– Имаши ли, раб Божий Василий, произволение благое и непринужденное взятии в жены сию рабу Божию Акулину, ею же перед собою зде видеши?
– Имею, честный отче! – словно в полусне ответил Василько.
Подали кольца. Волнуясь, Василько зацепил с лежащей на блюде подушечки сразу оба, хотел было вернуть одно свое на место, да дрогнули онемевшие пальцы. Кольца сорвались вниз, покатились по полу, пока бесследно не сгинули в одной из щелей… Возникшую заминку священник разрешил быстро, он вернулся в алтарь и вышел оттуда уже с новыми кольцами, которые уже сам надел жениху и невесте…
Казаку чудилось, что он вместе со своими братьями и сестрами сидит на завалинке, и они играют в «колечко». Старшая сестра Аринка вкладывает в ладошки-» лодочки» свою «лодочку», приговаривая нараспев:
Сестра подходила к каждому и проводила лодочкой по рукам, ничего не оставляя, пока не поравнялась с Василькой. Он почувствовал, как в его руки скользнуло что-то липкое и обжигающе горячее. Забыв об игре, Василько заглянул в «лодочку» и обомлел от ужаса: в его руках лежали мертвые ледяные глаза забравшей его семью Коровьей смерти…
Казак швырнул глаза вниз и принялся их топтать каблуками. Он неистово давил, крутил подошвами, бормоча грозные слова детской потешки. Покончив с глазами, Василько заглянул под ноги и с ужасом осознал, что размазал по церковному полу свою венчальную свечу…
Акулина, не дождавшись конца венчания, выбежала в слезах из храма вон. Казака, то ли опоенного зельем, то ли обезумевшего от бесовских видений, поспешно увезли на строгановский двор. Позже туда явилась и Белуха, деловито объявив, что венчание состоится в Канкоре, а здесь достаточно и обручения, что обиды на Васильку невеста не держит и по-прежнему считает своим женихом и будущим мужем.
Казак молча выслушал монотонную, будто заученную речь Акулининой тетки и, выругавшись матерно, заметил:
– Это ваши проклятые вороны на меня чары наслали. Истинный Бог, так! Недаром перед венчанием на них Карий указал, а я, дурья башка, истину мимо ушей пропустил! Как сразу не разумел, что лучше душегуба беду никто не учует…
Ночью навалился мороз, лютый, какой изредка случается даже в Крещенские дни. Деревья, дома, изгороди заиндевели, небо выморозилось, обнажая допотопный остов мироздания, оттого свет звезд становился нестерпимым для человеческого ума. Над городком встала тишина, от которой хочется молиться и плакать…
Не сон, а тяжелый морок поглощал Савву, томил ужасающими образами, заставлял снова и снова переживать несостоявшееся венчание, истолковывая его как грозное предзнаменование. Он вспомнил о своем видении, непостижимо приоткрывшем грядущее на вечерней службе в Благовещенском соборе. Там промелькнули перед его глазами и отразились во фресках лица отца и сына Строгановых, Аники и Семена, наемника Карего, холопа Офоньки. Сегодня возник пятый лик – казака Черномыса, со слезами на глазах отплясывающего в храме юродивым.
Стало трудно дышать, мучила жажда. Савва с трудом поднялся, доковылял к ведру с квасом, зачерпнул полный ковш – ядреный, кислый, ударяющий в дыхание, он был крепкий, как хорошо выдержанная брага. Бросило в пот, сначала большие соленые капли выступили на лбу, затем – на шее и вот обняли все тело паутиной скользящих холодом нитей.