Близился полдень, пора было доить корову. Онька вынул из торбы котелок. Корова спокойно дала себя подоить, не артачилась. Онька продул в пене дырочку и стал тянуть молоко, сколько душеньке угодно было. Вытирая пену с усов, сказал: «Хоть раз вволю попью. Все равно — война. А что молока надулся сколько хотел — и помирать легче будет». Ему еще хотелось припасть к котелку, да пожалел. «Пускай на «потомочки» останется, все равно скоро опять есть захочется».
Поставил котелок под кустиком, стал щупать карманы, но, вспомнив, что трубка без чубука, огорченно скривился. «Нужно вырезать чубучок. Коровка пускай пасется, а я поброжу. Ишь какая теплынь, рай, да и только»,— разговаривал сам с собой Онька, повеселев после сытного завтрака.
Сперва шел яром, потом вскарабкался на косогор и углубился в дубняк, прицеливаясь к нему хозяйским глазом. «Взять бы такую деляночку на сруб: рубленая изба аж звенела бы… Ей и годы нипочем. А это пошло б на подпоры,— он провел ладонью по шершавой коре и постучал сапогом по комлю,— а вон те осины — на венцы. Добрые были б венцы. Подсушить немного, пригнать в замок, тогда и танком не прошибешь. Надо на случай и для полозьев что-нибудь заприметить. Приедем с Гаврилой, пилочкой вжик — и до дому. Зима не за горами, а саней-то и нет». С деревьев, кружась, облетали желтые листья, падали старику на кожух, на шапку, на руки, расстилались перед ним мягкими желто-коралловыми плахтами; за усы и бороду Оньки цеплялась паутина. В лесу пахло грибами, солнечные блики играли на деревьях, тени колыхались, плыли, и все в желтом храме искрилось и сверкало.
— Гляди, какое вымахало! — удивленно остановился Онька перед гибким черемуховым прутом, клонившимся на осинку.— Это ж такое кнутовище, что лучше и не надо… А я как раз без него мучаюсь. Было у меня, правда, подходящее, еще бы годика три прослужило, да этот барышник на воловьих спинах поломал…
Тут старик вспомнил, как Тимко за Ташанью намял ему бока, и злобно скривился:
— А пускай бы тебя так помяло, чтоб до родной хаты не долез на карачках, тогда знал бы, как на старого человека руку подымать. А Федота пускай бог хранит. При нем бы я спокойно век доживал. Этот дал бы кусок хлеба, да еще и маслом намазал. Где-то он теперь? Отступил, верно, со своими к Москве. Хоть бы, дурень, в штаб или куда-нибудь на склад затесался, все же от смерти подале, а вот если в самую гущу сунулся, то, чего доброго, может, и… Тьфу, что это в голову лезет? Не дай бог, аж сердце трепыхнулось. А кнутовище важнецкое,— причмокнул Онька, очищая прут от коры.— Гнется, аж свистит.
Он вырезал отличную заготовку для чубука и хотел было уже возвращаться обратно, как вдруг увидел ежевику. Ягод было так много, что Онька даже руками всплеснул и присел перед кустом на корточки. Кидал в рот одну ягоду за другой. Спелые, в росе, они были вкусные и прохладные, прямо таяли во рту. Онька долго с жадностью ел. Ползал на коленях, и за ним тянулся след, будто проехал воз. Во рту черно, как в горшке из-под бузины, губы, усы почернели, а он все ел, приговаривая: «Вот уж полакомился ягодками так полакомился». Уже давило под ложечкой, а он все лопал и лопал, пока не напала икота. Тогда нарвал еще ягод в полу и направился к яру, чтобы полежать и передохнуть немного. Вышел на поляну и замер, увидев перед собой вооруженных людей. Один из них, высокий и плечистый, в потрескавшейся, измятой кожанке, снял с плеча винтовку и сердито спросил:
— Кто такой? Чего тут шатаешься?
— Ягоду рву,— пробормотал Онька.
— Руки вверх.
Онька поднял руки. Ежевика посыпалась на траву.
— Оружие есть? — спросил плечистый и так глянул, что у Оньки затряслись коленки.
— Мне бы в кустик, на минуточку…— скривился Онька, задыхаясь от страшной боли в животе…
— Ну, хоть ты и старый, а нас не проведешь,— сказал плечистый, но, увидев искаженное лицо старика, смягчился.— Ладно, иди, только не вздумай бежать.
Оньку как ветром сдуло. Из-за кустов вышел словно мученик, которого только с креста сняли.
— Корову спасаю, сами знаете, какая наша жизнь: все немец забирает. Голые и босые, хоть ложись да помирай.
— Ну, дед, ты не ной, а как на духу рассказывай, о чем тебя спрашивать будут. Хоть одно слово сбрешешь, так и знай,— в запечке замурованного сыщем, и пускай тогда твоя баба не просит и не молит…
— Все расскажу, голубчики, все расскажу…
— Вот и хорошо.— Плечистый подошел к бородачу, сидевшему на пеньке, и что-то ему сказал. Онька понял, что бородач не простая птица и что от этого человека теперь зависит, отпустят его или нет. Онька не слышал, о чем говорили, но по тому, как плечистый взмахивал рукой и делал порывистые движения, смекнул, что речь идет о чем-то важном. Парубок лет двадцати пяти, стерегший Оньку, тоже бросал нетерпеливые взгляды в их сторону, рассеянно потягивая самокрутку, которая дымилась у него между пальцев.